Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос
— Не думаешь ли ты, — сказала она с сомнением, — что если бы им и в самом деле была ведома тайна бессмертия, ты мог бы прочитать это по их лицам?
— Возможно, — сказал Алкей. — А как ты думаешь, что могло бы быть написано на лице человека, смотрящего в лицо вечности?
— Я думаю, — сказала Аттида, — что лицо такого человека будет похоже на живой череп, изглоданный печалью, накопившейся после всего пережитого. Я не могу завидовать такому. Мыслимо ли вообще жить с подобным грузом? Только боги достаточно сильны и достаточно толстокожи, чтобы безнаказанно выносить все это. — Затем она заморгала глазами, как при пробуждении, провела рукой по лбу и вспыхнула: — О боги, что за смешной разговор мы ведем! Простите! Не могу понять, что на меня нашло. — Ее лицо расплылось в лучезарной улыбке, которая готова была растопить самое холодное сердце.
Тут на меня внезапно нахлынул прилив нежности. «А ведь ей всего только семнадцать!» — подумала я.
— Не стоит извинений, — мягко сказал Алкей. — Так ты считаешь, что вечность для тебя безвозвратно потеряна?
Она кивнула, блеснув глазами. Алкей перевел взгляд с нее на меня, потом опять на нее.
— Ты боишься предвидения?
— Да.
— Вижу, ты — мудрая, — кивнул он и добавил нечто совершенно не относящееся к делу: — Ходит слух, что Елена, стоявшая на стенах Трои, была всего лишь видением, сотканным из облаков и посланным туда богами исключительно затем, чтобы заварить всю эту кашу.
— Но ведь была же и настоящая Елена? — возразила я.
— Да, была. В Египте. Во всяком случае, так уверяют жрецы. Говорят, их скрижали ведутся еще с начала времен.
…И снова тень нелепого предвидения, словно шепот отдаленного грома, мелькнула в моем сознании и исчезла.
— Что же, — сказал Алкей, — у нас еще будет время о многом поговорить. — Он улыбнулся и вежливо поклонился. — Простите, мне надо присмотреть за пожитками, — сказал он и двинулся сквозь толпу.
Одинокая, загадочная фигура. Мы увидели, как он остановился и наскоро переговорил с каким-то приземистым человеком с обветренным лицом, покрытым шрамами, — по виду воином-наемником — и скрылся из виду. Эта встреча, весь этот разговор походили на сон. Мгновение мы все подумали: а была ли наяву эта встреча? Точно так же, как была ли в Египте эта новая, загадочная Елена, о которой он нам рассказывал.
Картина не замутилась от времени — ее сохранила моя привередливая память. Две головки, белокурая и медно-рыжая, склонившиеся друг к другу в увитой розами беседке. Голоса, слишком сладостные, чтобы я могла их бестрепетно слушать. Легкий, теплый, внезапный смех Аттиды. Она во всем белом, с темно-малиновой лентой в волосах. Коричневая, словно свежевыпеченное печенье, кожа Лариха блестит на солнце; мускулы под ней так и играют, когда он жестикулирует. Позади них фруктовый сад, над их головами проносятся со щебетом ласточки, а в вышине — огромное голубое небо с крохотными облачками, похожими на расчесанную шерсть.
Они так очаровательны вместе, что на глаза у меня наворачиваются слезы. По всему телу пробегает дрожь восторга — словно острая бритва, он пронзает мне мышцы и ткани, расслабляя мои члены. Околдованная, стою на ступеньках беседки, потеряв дар речи. Ларих что-то показывает ей в сложенных чашечкой ладонях; присматриваюсь и вижу крохотную птичку. Меня затрясло, я почувствовала, как по телу струится холодный пот. В глазах потемнело, в голове тяжелый металлический звон, будто я вот-вот упаду в обморок.
И все же я понимала, что все происходящее со мной — не от зависти и не от ревности. Только жгучая, почти непереносимая страсть и сознание того, что миг блаженства столь же хрупок и преходящ, как эти крохотные облачка, которые уже изменили свой вид — сгустились и смешались с молочно-белым маревом на горизонте. И тут во мне взыграла радость от осознания того, что мой брат чувствует себя наверху блаженства рядом с ней, что он готов воспарить на крыльях, словно бессмертные боги. Моя любовь безгранична, она может вместить в себя весь мир, этот уголок, этот миг — НО НЕ ВЕЧНОСТЬ.
Когда вся пшеница уже была сжата и сложена в закрома и струи знойного воздуха поднимались над жнивьем, когда иссякла вода в ручьях и изнуренные зноем стада собирались в полуденные часы под звенящими от стрекота цикад платанами, чтобы найти там хоть немного уюта и прохлады, из дальних странствий возвратился домой Антименид с вавилонским мечом на поясе. Лицо его было сожжено пустынным солнцем Иудеи, одну щеку пересек глубокий шрам, и было видно, как непривычно шагать ему по нашим узким улочкам. Алкей написал в честь его возвращения восторженную оду, и, когда его корабль подошел к причалу, немало людей вышло встречать героя, выкрикивая приветственные возгласы и забрасывая его цветами. Надо полагать, сие не прошло мимо взгляда Мирсила, но никаких мер за этим не последовало. Он же великодушно даровал амнистию, и, значит, на том дело кончилось.
— Как бы там ни было, — сказал Алкей, изящно растянувшись на моей лежанке, стоящей у колоннады, и через каждые два слова разгрызая своими крепкими белыми зубами миндальный орех — воинам, возвращающимся из похода, полагаются цветы, не говоря уже об улыбках девушек, которые эти цветы кидают. Помнишь ли ты, когда в последний раз Митилена столь же торжественно встречала возвращающегося домой героя?
Я знала ответ так же хорошо, как и он. Это была встреча Питтака после его комичной — если не сказать больше — кампании в Троаде. Наш остров слишком богат, здешний климат слишком мягок, чтобы бравые вояки произрастали тут во множестве. За это я чрезвычайно благодарна богам.
— Как ты думаешь, что Антименид теперь собирается предпринять? — спросила я.
— Что он собирается предпринять? — переспросил Алкей, бросив на меня острый взгляд. — Да, скорее всего, ничего. Как ты знаешь, он привез богатейшую добычу из Вавилона. Мы до сих пор делим ее. Вполне хватит, чтобы провести в роскоши всю отпущенную нам жизнь, да еще останется…
Он неожиданно замолчал. Я знала, что он собирался сказать: «На долю наших сыновей, если бы они у нас были». Ни Алкей, ни Антименид — хотя и по самым различным причинам — никогда не были женаты. Поэтому выходило, что одно из самых выдающихся и старейших на Лесбосе семейств оказалось под угрозой исчезновения. Мне было ясно, какие чувства овладевали в тот миг Алкеем. Его сердце переполнилось жалостью к самому себе от собственного одиночества — и при всем том он кинулся в исчисления выгод и невыгод положения семейного человека, в раздумья, можно ли таким, как он и его брат, вообще обзаводиться семьей.
Словно читая мои мысли, Алкей изрек:
— Пожалуй, это лучший исход. Когда иссякла воля к жизни, не страшно, что отомрет и доброе семя. Что мы имеем, что останется тем, кто придет после нас?
Скажут ли наши сыновья спасибо нам за то, что мы с самого рождения привели их в мир страданий и лишений?
— Кто знает! Имеем ли мы право говорить за нерожденных? А вдруг они кричат, несмотря на все: «Подарите нам свет!» — да только нам не услышать этот крик…
— Тебе никогда не хотелось умереть? — сказал Алкей с неожиданной решимостью, столь непохожей на его обычную бесстрастную, ироничную манеру говорить. — Ты могла бы поклясться, что никогда, никогда тебя не посещало искушение покончить с собой? Неужели ты никогда не приходила к такому глубокому отчаянию, что только смерть казалась благословенным избавлением, единственным подлинным счастьем?
Я глядела на него, изумленная. Затем сказала:
— Конечно же ко мне приходило такое отчаяние. Да и к тебе, и ко всем. Но, как видишь, я и поныне жива, Алкей. И ты жив, и многие другие, кому выпало на долю не меньше страданий, чем нам. Вот, если хочешь, ответ на твой вопрос.
— Ты думаешь? — Он швырнул на землю орех и втоптал его пяткой в почву с неожиданной яростью. — Как ты считаешь, сколько осталось жить моему брату? Я чувствую, как от него пахнет смертью, точно от шлюхи, надушившейся духами. Ты же сама знаешь, как он готов идти до конца, делать то, в чем видит свое предназначение, и молиться за скорую развязку.
Я вспомнила стоящие на столике у меня в спальне серебряные семисвечники, на которых лежала печать крови и святотатства. Тут меня поразила еще одна мысль, и рука моя потянулась к шее:
— Он вернул мне амулет.
Алкей кивнул:
— Так можешь ли ты, не сходя с места, уверять, что по-настоящему счастлива?
Я ответила твердым голосом, словно убеждая себя:
— Да, я счастливее, чем была когда-либо в жизни. Счастливее, чем могла о том мечтать, — Затем по телу моему пробежала легкая дрожь: я вспомнила, где и кому говорила эти же самые слова.
— Похоже, ты и впрямь в это веришь, — сказал Алкей. — Как странно! Стала ли ты счастливее, когда вышла за этого прохвоста Церцила, чем когда была в Сицилии? Была ли ты счастлива, когда обсуждала свое будущее с этой блудницей-теткой?
