Альфред Нойман - Дьявол
— Кардинал Балю помилован. Напиши от моего имени святейшему отцу в Рим и попроси у него индульгенцию. Потом поезжай в Амбуаз и открой клетку. Зачтется нам доброе дело, брат?
— О да, — сказал Оливер и благодарно приник к руке Людовика.
Балю так отяжелел, что ноги больше не носили его. После десяти лет отчаянной, напряженнейшей работы в качестве переводчика и комментатора он лишился зрения. Но дух был по-прежнему силен; он дошел до высших ступеней созерцания, и тьма больше не пугала его. Последние четыре года он лежал бесформенной массой на койке с закрытыми глазами, с руками, сложенными поверх непомерного живота, и диктовал монаху-августинцу, сидевшему по другую сторону решетки, критику апокрифов.[79]
В один из майских дней, когда теплый солнечный воздух врывался под темные своды, мирно работавший кардинал был потревожен в неурочный час.
Дверь отворили и не захлопнули больше. Совсем близко послышались шаги.
— В чем дело? — недовольно насторожился Балю. Ответа не было; но рядом с ним раздался несказанно новый, непривычный и неожиданный звук пилы.
— Брат Бенедетто, что здесь происходит? — в волнении спросил Балю своего секретаря.
— Рабочие распиливают решетку, ваше высокопреосвященство, — ответил монах, и голос его от изумления звучал совсем чуждо. Кардинал смиренно опустил голову обратно на подушку, закрыл глаза, и ясным, громким голосом начал читать «Ныне отпущаеши». Пилы скрежетали все громче; со звоном упала решетка. Кто-то нарушил четырнадцатилетнее одиночество узника, кто-то стоял совсем рядом, не отделенный прутьями, и тихо говорил:
— Монсеньор Жан Балю, преосвященнейший кардинал-архиепископ Анжерский! Милостью христианнейшего короля вы свободны и можете отправиться в Рим.
Балю помолчал, прислушиваясь к эху чуждых слов, потом прошептал:
— Кто ты, принесший мне благую весть? Скажи, чтобы я знал, кого благословить.
— Слуга своего государя, — пробормотал Неккер, преклонив колено.
Глава третья
Победитель
Господь бог не зачел доброго дела. В один из жарких июньских дней короля поразил второй удар. Людовик беззвучно поник в кресле, на которое случайно сел. Оливер тихо, не торопясь, запер дверь библиотеки, подсел к лишившемуся чувств королю и взял его руки в свои. Больше Оливер не делал ничего, только держал его руки, концами пальцев прощупывая бешеный, медленно, медленно утихающий пульс, и глядя на багровое лицо, от которого кровь постепенно начала отливать. Так сидел он и ждал. Глаза Людовика были закрыты. Он становился все бледнее и бледнее, сердце билось все медленнее, туловище все больше наклонялось вперед; вот он совсем упал на грудь Оливеру, упал с легким, почти ребячьим стоном; голова легла на плечо Неккера; затем и бедра, колени, ноги, словно повинуясь какому-то толчку, скользнули вниз; Неккер крепко обхватил руками падающее тело и поднял его к себе на колени.
Так сидел он часа два, согнувшись под человеческой ношей, которая становилась все безжизненнее — и потому все тяжелее. Наступило мгновение, когда ни дыхания, ни пульса уже не было слышно; но Оливер не был ни обеспокоен, ни грустен. Он даже ни о чем не думал, когда всматривался в лежащую на его плече голову. Он только одно знал: это еще не смерть. А потом наступила минута прозрения, когда ему почудилось, когда внутреннее чувство подсказало ему, что король оживает снова, высасывая энергию и живое тепло из его собственного здорового тела. «Он все не умирает», — простонал Оливер, и в первый раз за всю жизнь у него явилась мысль о самоубийстве.
Когда король очнулся, не сразу удалось определить, парализован ли он и в какой мере; он был так еще слаб физически и духовно, что не мог пошевельнуться. Но близость тела Неккера он ощущал, и она была ему, видимо, приятна; когда тот отнес его на кровать, Людовик до тех пор показывал знаками свое недовольство, покуда мейстер не поднял его снова и не прижал к себе. Лежа на груди мейстера, он погрузился в глубокий, тяжкий сон — лучший признак того, что опасность миновала! Оливер хорошо помнил это по первому приступу болезни. На другой день Людовик был очень слаб, но у него не обнаружилось никаких явлений паралича. Он перенес второй удар без особо тяжких последствий. В тот день и в следующие дни король мало двигался и мало говорил; но Оливер, не отходивший от него ни на шаг, уже знал, что дух его не спит, а рыщет в поисках нового оружия против великого врага. Кроме того Оливер ожидал, что король, разочаровавшись в боге, резко отметет от себя всякое смирение, всякую человечность, что еще с большей силой, нежели прежде, им овладеют ненависть, подозрительность и глубокое презрение ко всему живому.
Чем более угасал король физически, тем больше росло в нем стремление доказать себе и всему миру, что он жив, силен и могуч. Он был так слаб, что не покидал библиотеки; только один раз в день приказывал он нести себя на носилках в парк к зверям; и он никого не пускал на глаза, кроме Неккера, казначея и нескольких гвардейцев. И тем не менее он, порвав с привычками всей своей жизни, стал облачаться в пышные одежды, в длинные, отороченные мехом мантии, ниспадавшие величественными складками поверх иссохшего, дряблого тела. Более того, он снова стал вникать в дела управления, лично вмешиваться в самые мелкие административные вопросы, речь его становилась тем повелительнее и непреклоннее, чем труднее усталому языку было произносить слова. И тут-то он наткнулся на противодействие со стороны Неккера.
Оливер возражал не против стремления старика проявлять активность во что бы то ни стало, не против коварной мелочной тирании Людовика, не против того, что он, в зависимости от хода своей болезни, то раздражал, то мучил подданных, урезывал жалованье, лишал чинов и титулов, с ужасающим произволом назначал взыскания и налагал кары, — нет; Неккер только не желал допустить, чтобы всеми этими безобразиями пятналось королевское имя. Он настаивал на том, чтобы указы дисциплинарного характера подписывались им, Ле Мовэ, как то вошло в обыкновение за последнее время. Король же из самолюбия, ревниво, упорно стоял на своем, — на том, чтобы самому составлять и подписывать решительно все указы и декреты как политического, так и административного свойства.
Оливер отнюдь не сдавался и проявил в споре оскорбительную и ненужную резкость. Людовик — сморщенная, костлявая, бескровная развалина — сидел в чересчур большом для него высоком кресле; он закрыл рукой левую половину лица и каким-то особенным взглядом смерил Неккера с ног до головы.
— Значит, ты подтверждаешь одну мысль, не дающую мне покоя уже несколько недель; мысль о том, что с королем перестали считаться, потому что он стар… и, быть может, болен.
Оливер сделал резкое движение.
— Если вы, государь, меня не исключаете из общих соображений подобного рода, — отрезал он, — то в опасности находится нечто даже большее, чем моя долголетняя верная служба вам.
Но Людовик остался спокоен; он лишь немного сощурил здоровый глаз.
— Служба мне или моему престолу, Оливер? — спросил он с тоскливой иронией, которая поразила и потрясла Неккера. — Ах, Оливер, — продолжал Людовик тонким, жалобным голосом, — ведь дело не в том, будет ли та или другая бумага подписана моим великим и славным или же твоим ненавистным именем! Не в том дело, чтобы ты жертвовал для меня своей жизнью, которая и без того мне принадлежит! Дело идет не о твоей жизни, которую ты хотел бы совлечь с себя, а о жизни короля, который принадлежит нам обоим!
Неккер молчал, Людовик снова закрыл лицо рукой.
— Ответь мне только на один вопрос, брат, — устало пробормотал он; — мне кажется, я прочел на твоем лице одну мысль: ты замышляешь самоубийство, чтобы я мог умереть?
Оливер не поднял головы, он сжал ладонями виски и лоб; и он не подошел ближе ни на шаг.
— Я больше не могу, — простонал он, весь дрожа неистовой внутренней дрожью, словно вихрь отчаяния рвался из груди его наружу. — Я больше не могу, государь. Дайте мне хотя бы умереть!
— Нет! — жестоко отрезал король и сжал кулаки. — Нет! Потому что с тобою умру и я!
— Так умрите со мной! — крикнул Неккер, не глядя на него. — Разве мы недостаточно стары?
— Король не должен умереть, — строго молвил Людовик и поспешно прибавил: — А теперь ты замышляешь убийство!
Оливер вскинул глазами, но головы не поднял.
— А хоть бы и так! — проговорил он задыхаясь.
— Почему же ты не выполняешь этого, брат?
И тут только Неккер упал ниц, ударившись лбом и локтями о каменные плиты. Король некоторое время молчал.
— Бедный брат, — заговорил он наконец. — Нужно будет еще раз испробовать бога. Быть может, ему было мало того, что я тогда сделал. А вдруг он все-таки поможет…
