Борис Савинков - То, чего не было (с приложениями)
– Слышу.
– Ну и что же?
– Да ничего.
– Боже мой, – уже с гневом продолжал Розенштерн. – Ведь это – упрямство… Вы – член партии, вы обязаны с нею считаться… Чего вы добьетесь? Ну, будет громкий процесс… Что толку? Разве нам процессы нужны? Нам нужен террор… Что же будет, если вас арестуют? Я не могу работать один. Или вам кажется, что могу?… Ведь партия погибает… Боже мой, партия! Подумайте: погибает!.. – Розенштерн в волненье остановился. Ему хотелось еще говорить, хотелось доказать Александру, что его долг, партийного человека, беречь партию, а значит, беречь свою жизнь. Но Александр, перебивая его, сухо сказал:
– Довольно слов, Аркадий Борисович. Вы знаете: я не уеду.
Розенштерн вздрогнул:
– Значит, Рожественский?
– Да.
– Значит, Цусима?
Александр ничего не ответил. Розенштерн порывисто протянул ему руку и, не оборачиваясь, быстро пошел по Тверской.
XIII
– Как я бежал? – переспросил угрюмо Свистков и погладил волнистые, длинные, как у Вильгельма II, усы. – Не стоит и разговора… Бежал, и – делу конец.
– Нет, ты уж мне расскажи.
– Да что… Был у нас в полку бунт. Ну вот.
– Бунт?
– Так точно. Забастовала пятая рота. Земляки кричат: «Бери, ребята, винтовки…» Похватали мы тут винтовки… Ну, вот.
– Из-за чего бунт?
– Из-за мяса. С червями мясо, гнилое… Пятая рота в строю, на правом фланге ефрейтор, грузин, винтовкою машет: «Ко мне, ребята, ко мне!..» Пошумели, глядим – белостокцы пришли, из пулеметов стали стрелять… Ничего и не вышло. Ну вот.
Он забыл рассказать, что заколол офицера и что, когда стреляли из пулеметов, он, единственный из всего батальона, не убежал в испуге в казарму и не бросил ружья. Александр закурил папиросу:
– Дальше.
– Дальше что? Ничего… Арестовали нас! Поволокли на гауптвахту. На самый верх посадили, в третий этаж. Сто двадцать пять человек. Конечно, судить… Не иначе – к расстрелу… Сидим. Караул свой, земляки… Ну вот. Стали, конечно, думать – как из этой клоповки стрекнуть? Постучали в стенку, – стучит. Пусто. Значит, труба. Для вентиляции положена… Начали стенку ножом ковырять. Проковыряли дыру… Ну вот… – Он прищурился, что-то припоминая, и поднял голову вверх. Сквозь зеленую шапку берез пробивалось горячее солнце и играло на пыльной скамье. Далеко, в Сокольниках, по песку шуршали колеса. Колька, до сих пор не сказавший ни слова, засмеялся и задергал локтями.
– Стыдлив, как рак… Неужто забыл?… Ишь ты, девичья память… Ну-ну, рассказывай… Нечего петрушку валять…
– Да чего рассказывать?… Проковыряли дыру, из простынь веревку свили. Ну вот… Был у нас солдатик один, Фитик ему фамилия… Перекрестился, полез, начал по веревке спускаться. Долго лез. Наконец слышим, – дрыг… Тащите, значит, обратно. Вытащили… «Пустое, говорит, место… Стена… А за стеной, говорит, кухня». – «Откуда знаешь?» – «Кирпич один, говорит, отломал». Ну вот… – Свистков приостановился и сплюнул. – Бедовый был этот Фитик, на все руки мастак. В Одессе его поймали… Ну вот… Кухня, говорит… Стали мы тут рядить, кому первому лезть? В первый день восемнадцать человек убежали. И я в том числе. Через кухню прошли… Меня еще караульный офицер встретил.
– Ну?
– Встретил. Говорит «Ты куда?» – «За кипятком», – говорю. Ну вот.
– За кипятком? – подмигнул Колька. – Здорово!.. Счастлив твой Бог…
Александр знал об этом побеге, – невероятном побеге тридцати семи гренадер. Но он не мог представить себе, что неповоротливый, сумрачно-равнодушный, всегда угрюмый Свистков решился по веревке спуститься в трубу и на глазах у часовых уйти за ворота. Ленивый рассказ Свисткова, его медлительный голос и скучные, точно потухшие, оловянного цвета глаза смутили его. «Не на него ли намекает Тутушкин?» – почти с облегчением подумал он и бросил окурок.
– Говори дальше.
– Дальше я к Владимиру Ивановичу поступил.
– Что же ты делал?
– Пьянствовал… – захохотал Колька.
– Как пьянствовал?…
Свистков сдвинул брови и покраснел. Было странно видеть его солдатское, загорелое, теперь смущенное и по-детски разгневанное лицо. Он в негодовании махнул рукой и совсем другим, обиженным тоном сказал, не глядя на Александра:
– Помалкивал бы в тряпочку… Так точно. Обязан сознаться… Даже уволил меня Владимир Иваныч… Только будьте благонадежны, – я теперь уж не пью.
– Почему?
– Зарок дал.
– И не пьешь?
– Никак нет. Не пью.
– Ни рюмки?
– Ни рюмки.
Брошу я карты,
Брошу я бильярды,
Брошу я горькую водочку пить…
Стану я трудиться,
Стану я молиться,
Стану я кондуктором на конке служить… —
высоким тенором насмешливо запел Колька. Он сидел на траве по-турецки, поджав толстые, в заплатанных штанах ноги, и, жмурясь, смотрел на солнце. В еще знойных, вечерних лучах он казался бронзово-красным: красная шапка, красные волосы, красные руки и красный, изорванный, с чужого плеча пиджак.
– Ты чего? – повернулся к нему Свистков.
– Ничего.
– Нет, ты что такое поешь? Какие слова ты поешь? Ты, может быть, что-нибудь знаешь? Так ты говори…
– Чего знать-то?… Чудак!.. Дедушка знал, да и тот давно помер…
– Так зачем поешь? Ну?
– Поешь!.. Где пьется, там и поется… Душа поет, а голосу нет…
Александр нахмурился. «Бежал… Пьянствовал… Уволен за пьянство… Больше не пьет… И что за разбойничье лицо… А между тем Розенштерн советовал мне принять…» Он опять закурил и сухими, холодными, молочно-голубыми глазами взглянул на Свисткова:
– А зачем ты в дружину пошел?
Свистков погладил усы.
– Не могу я, – глухо ответил он.
– Чего не можешь?
– Довольно я жил… Не могу…
– Не можешь терпеть… – подмигнул Колька.
– Да… Не могу… Конечно… Ну вот.
– Почему?
– Да что спрашивать, Александр Николаевич? – мрачно, не подымая глаз, ответил Свистков и начал свертывать папиросу. – Господи… Все известно… Ведь нечего есть… Земли вовсе нету… Что же, по-вашему, в кусочки идти?… У Юза миллион десятин… А у меня?… Эх!.. Что в самом деле? Где правда на свете?… Я за землю и волю… – решительно закончил он и вытер лицо платком.
Где-то очень близко, в кустах робко защебетала птица. Солнце уж не горело над головой, а ушло за березы. Поперек скамьи легла синеватая тень. «За землю и волю, – со злобой повторил Александр. – Все они за землю и волю…» Он теперь был уверен, что Свистков обманывает его. Это жуткое подозрение было так сильно, что он едва не высказал его вслух. Но, превозмогая себя, он ничего не сказал. Колька перевалился на другой бок и, посмеиваясь и опираясь рукой о траву, заговорил простодушно:
– А вот я бежал так бежал… это не дырку сверлить… Ей-богу, комедия!..
– И ты тоже бежал?
– Сподобился… Очень просто… Поймали меня в Нижнем, честь честью… Ну, привели… Сидит господин начальник грозный-прегрозный, морду хмурит, ногами стучит. «Как фамилия?…» Молчу. «Как фамилья?…» Молчу. «Будешь отвечать?…» – «Не буду». – «Увести!» Увели… Ведут по улице двое солдат. Вечер был. Гляжу, – направо переулочек под горку, крутой… Я подумал-подумал. Эх, была не была… Печка-лавочка… Где наше не пропадало?… Плевать… Все равно не сносить головы… Солдаты вот вроде него, – он кивнул на Свисткова, – не люди, а монументы… Я, Господи благослови, – кубарем вниз. Слышу, палят… Однако темно… На прицел – шалишь – изловить невозможно… Я через забор и со всех ног – бегом… Бежал, бежал, даже запыхался… Ей-богу – правда… Амур-могила… Шабаш!..
– А за что ты был арестован?
– А это еще при Владимире Ивановиче было… За экс.
– Один ты был арестован?
– Один.
– А куда бежал?
– Назад в дружину бежал…
«Как мне не стыдно? – опомнился Александр. – Ведь они оба работали, не щадили себя, каждый день рисковали жизнью… Оба чудом спаслись, оба бежали… Как я смею их заподозрить?… Но кто же тогда провокатор? Ведь не Анна? Не Ваня? Не Розенштерн?…» Колька встал и, засунув руки в карманы, лукаво посмотрел на него, точно хотел показать, что видит тягостные сомненья и не удивляется им.
– А что ты в дружине делал?
– Что я делал? Ах-ха!.. Чего я не делал, – этак-то лучше спросите… Всем был, все видел, все пережил, вполне довольно, можно сказать, по белу свету болтался… И на заводе молотобойцем был, и быков в Самарской степи пас, и босяком на улице ночевал. А после смерти товарища Фрезе я вот как пень… Как гриб под березою… И нет никого… Не домой же идти… А дома у нас на Урале – благодать: ключи холодные, озера глубокие, леса дремучие, луга поемные… Не житье, а рай… Только не по делам в раю жить… Ха-ха-ха… – засмеялся он своим раскатистым смехом.
Александр нахмурился еще более. Он понял, что словесные изыскания не ведут ни к чему и что из длинного разговора он ничего не узнал. Колька был так весел и так здоров, так заразителен был его смех, так задорно блестели глаза, что он опять невольно почувствовал стыд. «Такой не лжет… Не может солгать… Рубаха-парень», – решил он в душе.
