Владимир Возовиков - Эхо Непрядвы
Князья остались одни в большой зале. Вечерний луч красным углем горел на гладкой деревянной стене.
- Вот как вышло, брат, и поговорить недосуг. Усыпил нас Тохтамыш безмолвием. Тихим змеем к самому гнезду приполз, изготовиться не дал.
- Сколько в моем полку стояло на смотре?
- Тысяча.
- По пути я собрал три сотни. Сотен пять приведет Новосилец. Успеют ли к нему тарусские? В Любутск, Вязьму и Боровск я послал. С можайскими и ламскими чрез неделю соберу, глядишь, тысяч шесть. А мужик пойдет - все пятнадцать поставлю в полк. Не ходи дальше Переславля, Митя…
- Постараюсь. Двинет Тохтамыш всей силой на тебя - не ввязывайся в битву, отходи ко мне, сколько бы ни собрал войска. Боброк считает: хан не ищет большого сражения, потому идет по-воровски. Он может рассеять орду для разграбления княжества, и тут двойная беда - дороги сбора будут перехвачены.
- И я мыслю - на долгую осаду не решится Тохтамыш. Он не хуже нас понимает, чем это грозит ему. Обложив Москву, он станет зорить ближние земли - вот тут придется потрудиться моим конникам.
- Так. Но весь полк не давай втягивать в сечи: подстережет и уничтожит.
- Пусть! Ты получишь время и соберешь рати.
- Не смей говорить этого, Володимер! Слышишь? Тебя жалею и себя жалею, а более того - Москву. Представь, што будет, ежели твою или мою голову они покажут на пике осажденным!
- Не бывать тому!
- А я чего хочу? Отдал бы тебе Боброка, да сам понимаешь - главный воевода нужнее при главном войске.
- Отдай хоть Ваську Тупика на время.
Димитрий улыбнулся:
- И Ваську жалко. А для дела, видно, придется. Олексу я снова отослал к Оке. Ежели на тебя выйдет - прими по чести. Неслух он - на час, а витязь - на всю жизнь. Когда выступишь?
- К полудню завтра, пожалуй, соберусь. Новосильца подожду. Чего еще спросить хочу: зачем княгиню оставляешь в осаде?
- Спросил бы полегче. Лекаря говорят: нельзя ее теперь с места трогать - тяжело рожала нынче. Да и понятно - слухи-то к ней доходят. Коли поправится до того, как хан Москву обложит, увезут ее. А Ваську с Юркой беру с собой. Пора им обвыкаться в походах: одному уж двенадцатый, другому - девятый. Я девятилетним на Суздальца ходил. Твоя-то Олена где ныне?
- Кабы знать. - Владимир печально вздохнул. - По сынишке я весь истосковался - прямо и не ведал, што такое бывает с человеком. Дослал людей в Можайск и далее - по смоленской дороге, авось встретят.
Помолчали. Димитрий первым встал, обнял Владимира:
- Прощай, брат. Верю в тебя, князь Храбрый.
Постояв еще в раздумье - не забыл ли чего важного? - Димитрий покинул сумеречную думную, узкими переходами направился в светлицу, где измученная Евдокия ждала мужа. Как сказать жене об отъезде? Как оставлять в городе, которому угрожает военная осада и, может быть, гибель в беспощадном штурме? Если Евдокия с младшими детьми попадет в руки хана, он получит сильнейшее оружие против Москвы. Это, конечно, знают и бояре. Боясь, как бы вопреки его воле не сорвали княгиню с постели больной и не погубили, он разрешил вывезти ее сразу, как встанет на ноги. Но нет худа без добра - при оставшейся княгине его отъезд из стольной меньше встревожит народ. Пусть знают люди, что князь верит в крепость московских стен, что не бросает город в пасть Орды, как откупную дань.
При виде великого князя от дверей светлицы порхнули сенные девушки, пожилая нянька растворила покой.
- Пожалуй, государь-батюшка, полюбуйся на сынка да на голубицу свою, уж извелась бедная, глазки на дверь проглядела, тебя ожидаючи.
Димитрий вошел в освещенный покой, на большой розовой подушке увидел разметавшиеся золотистые волосы, бледное лицо и сияющие огромные глаза жены. На той же подушке в голубом свертке виднелось сморщенное личико спящего младенца. Руки Евдокии на розовом одеяле шевельнулись.
- Митенька… Пришел-таки… Дождалась.
Князь опустился на колени возле высокой кровати, взял слабые руки жены и прижал к губам. Евдокия тихо заплакала: никогда он прежде не целовал ее рук.
В доме Владимира - столпотворение. Дворский боярин кинулся навстречу, князь, не слушая его вопросов, распорядился:
- Казну, оружие, справу, какая нужна в походе, - погружай сколько можно. С заутрени сам поведешь обоз на Волок-Ламский, догоню тебя с полком. Всех слуг вооружить. Ключи от терема, амбаров и погребов отдай боярину Морозову.
- Как можно, государь? Растащут, пограбют, винные погреба опустошат…
- Ты слыхал, што сказано? А погреба - разбить, вина и меды выпустить до капли.
- Баб-то и ребятишек куды?
- Кто хочет - в обоз. От них тут мало будет проку.
Проходя через гостевую залу, Владимир в изумлении остановился перед картиной на свежеокрашенной бледно-золотистой стене: всадник, одетый в чешуйчатую броню, вздыбил крылатого коня, поражая копьем царственного дракона, скалящего зубастую пасть. Ниже, под облаками, вздымались каменные башни крепости, напоминающие Московский Кремль. Из отверстых ворот текли конные рати, сливаясь в одно бесконечное тело, только ряды островерхих шлемов и копий обозначали витязей. Отчетливо выделялись на картине двое в княжеском облачении. При трепетном свете свечей казалось - ряды всадников шевелятся, устремляясь к дальним лесам и холмам. Картина была набросана тонкими темными линиями, она представлялась началом какого-то громадного полотна. Ей пока не хватало красок, но живыми глазами смотрел на князя крылатый всадник, поражающий змея, и в фигурах предводителей войска чудилось странно знакомое.
- Грек рисует, - пояснил дворский. - Задумал он изобразить поход на Дон и победу нашу над Мамаем.
- Где он? - спросил Владимир.
- В тереме, тебя все поджидал.
- Позови его ко мне в столовую палату.
Скинув броню и наскоро умывшись, Владимир прошел в столовую, жадно осушил ковш белого пенистого кваса, пододвинул к себе блюдо жаркого. Тихо появился невысокий человек в монашеской рясе и темном клобуке. Лицо его обрамляла кудрявая бородка с серебряной прядкой посередине. Темные глаза смотрели спокойно и внимательно. Поклонясь, стал у двери. Владимир по-гречески пригласил:
- Проходи, отче Феофаний, садись со мной. - Указал глазами место напротив. - Принимаешь ли ты скоромное?
Грек улыбнулся, ответил по-русски:
- Богомазам, государь, как и попам, сие дозволено, ибо среди мирских людей вращаемся. Но я поужинал, слава богу.
- Тогда испей со мной - тут квас, тут - меды, тут - вино. Бери кувшин, наливай сам, чего пожелаешь. Я, когда один, стольников и кравчих не держу в трапезной. Уж не обессудь.
Грек снова улыбнулся, налил себе в кружку мед.
- Видал я твою работу, отче Феофаний. Изрядно.
- То лишь проба, государь, одна из многих. - Феофан перешел на греческий, догадавшись, что князю доставляет удовольствие поговорить на его языке.
- Жалко, но работу придется тебе отложить. Москва садится в осаду. Государь уходит нынче в ночь, я - завтра. Тебе негоже оставаться здесь. Вот соберем войско, выбьем Тохтамыша в степь, тогда и распишешь терем. Пока в Новгород, что ли, возвращайся, а хочешь - ступай со мной в Волок-Ламский.
- Долго ли Москве быть в осаде, государь?
- Кто знает? Да и в недобрый час попадешь под стрелу или под камень катапульты. Уходи завтра же, отче.
- Пойду я в Троицу, к Сергию. Давно уж собирался. Говорят, татары святых обителей не трогают?
- Не трогали. До Куликовской сечи.
Грек помолчал, осторожно заговорил:
- Поиздержался я, Владимир Андреевич. Деньги есть у меня в Новгороде, у Святой Софии на сохранении. Да время такое - не скоро до них доберешься.
- Вот забота! Я позвал тебя, я и содержать обязан.
Владимир вышел, скоро вернулся, неся окованный ларец, отпер ключом, высыпал на стол пригоршню серебра.
- Здесь талеры, денги, наши полушки. - Он показал новые блестящие монеты с изображением петуха и встающего солнца. - Двух рублей хватит?
- Премного благодарен, столько не заслужил.
- Заслужишь, как Орду вышибем.
- Еще просьбу имею, государь: отпусти со мной отрока Андрея, коего приставил пособником. Великий дар вложил в него господь - всех нас превзойдет он искусством живописи.
- Ишь ты! - Владимир от удивления перешел на русский. - Так бери его, рази я запрещаю?
- Не хочет уходить, брат у него здесь и сестры.
- А ты скажи: князь, мол, велит ему следовать за тобой неотступно, хотя бы в Царьград али Ерусалим. Да со всем прилежанием учиться твому искусству, не помышляя о прочем.
- Спаси тя бог, Владимир Андреич, - растроганно сказал Феофан, вставая и кланяясь.
- Прощай, отче. Кончим войну - жду тебя снова. Да помни: где бы ни стоял князь Храбрый, ты у него найдешь защиту.
Грек удалился. Доведется ли снова увидеться со знаменитым живописцем, порасспросить его об увиденном в долгих странствиях, о вечном и бессмертном, чему служит этот грек? Снова опасны русские дороги, даже охранная грамота самого константинопольского патриарха не спасет от стрелы ордынского разъезда. Но как принуждать художника идти с войском, а не в одиночку, странствующим чернецом? Такие люди вольны в своем выборе, принуждать их к чему-либо даже ради их же блага - не есть ли богохульство? Великих людей, должно быть, ведет судьба, и, только следуя ей, они остаются великими.
