Назир Зафаров - Новруз
— Да, — склонил голову суфи.
— Следовательно, не только в амбаре ишана, в каждом дворе мусульманина, на каждом дастархане — хлеб священен. Еще в поле аллах благословил его. Пот дехканина — молитва, которую услышало небо. Так ли я говорю, шакир-суфи?
— Именно так, уважаемый.
— Как поступает истинный мусульманин, когда видит оброненный в пыль хлеб? Очищает его и кладет на возвышение. Великое благо вкусить этот хлеб. Поделиться с голодным лепешкой — жертва, угодная богу. Разве не услышал ишан желание всевышнего?
— Не… не услышал, — пролепетал Шакир-суфи.
— Вы знаете все тайны ишана?
— Истинно верующий читает мысли своего наставника… Ишан не слышал.
Джайнак пожал плечами.
— А почему народ слышал?
— Это греховные слова, уважаемый. Они противны богу. Всевышний открывается только святым… только слугам пророка…
— Слугам пророка, имеющим уши. Вы глухи, Шакир-суфи. Вы и сейчас плохо слышите. Плачут голодные, стонут умирающие, крик детей не умолкает ни днем, ни ночью. Где же ваши уши? Или они повернуты только к ишану?
Саиднасим, тот, что спорил с Шакиром-суфи на улице, крикнул:
— И уши повернуты, и рот повернут. У суфи в животе лепешка ишана!
— Вот в чем суть! — покачал головой дядя Джайнак. — Перепел поет тому, из чьих рук получает просо. Не мысли ишана вы читаете, Шакир-суфи, а клюете его зерно.
— С благословения хозяина, — заносчиво ответил Шакир-суфи. — А без благословения оно обратится болезнью. Даже умирая с голоду, мусульманин не должен трогать хлеба ишана. Ишан проклянет нечестивца, бог отвернется от него…
Дядя Джайнак потемнел лицом. Слишком злобным было карканье суфи.
— Предупреждение суфи мы выслушали. Теперь будем решать. Две арбы стоят во дворе. Что делать?
— Возвратить зерно ишану! — за всех ответил Шакир-суфи и обвел двор устрашающим взглядом. — Гоните лошадей назад!
— А что скажете вы, люди Джизака? Власть ваша, мы только слуги. Приказывайте! — тяжело произнес Джайнак.
Снова пала тишина в Каландархане.
Хайдарбек почувствовал, что люди колеблются, что страх перед карой божьей велик. Джизакцы вроде бы отодвинулись от пахнущих поспевшей аталой казанов.
— Видно, не хватает смелости у наших братьев, — вздохнул Хайдарбек. — Где она? Вся Россия говорит о мужестве джизакцев, поднявших руку на угнетателей. А угнетатели были сильны, во главе их стоял царь. А теперь перед вами всего лишь толстобрюхий Бабахан. Революция заключается в том, чтобы отнять богатство у толстосумов и отдать его народу. Отнять, слышите? Сами они не отдадут. Их грудью защищают шакиры-суфи, прихлебатели и блюдолизы.
Горячие слова произносил Хайдарбек. Они могли зажечь даже робких и слабовольных, таких, как мой отец. И они зажгли. Каландархана зашумела:
— Всем поровну! Всем поровну!..
Дядя Джайнак воспользовался моментом и крикнул:
— Кто за то, чтобы хлеб был общим, поднимите руку!
Лес рук мгновенно вырос в Каландархане.
Джайнак не смог скрыть радости и счастливо улыбнулся.
— Рахмат! Рахмат, дорогие! А кто за то, чтобы пшеница осталась в амбарах ишана?
Первый раз руки подняли все, никто не мог отказаться от хлеба, который обещал им Джайнак. Теперь некоторые заколебались — правильно ли поступили, хлеб ведь ишанский, его все-таки надо вернуть Бабахану. Вторично поднять правую руку нельзя. Конечно, у человека есть еще одна рука — левая, но как-то не принято ею пользоваться. Неверная она, левая. И не подняли.
— Итак, арбы остаются во дворе. Разгружайте зерно, йигиты, ссыпайте ого в наш общий амбар. Будем сыты, братья!
Наконец прозвучали слова, способные утолить голод. Люди задвигались, каждому хотелось приблизиться к казанам, к той самой атале, которая была почти отнята у них угрозами Шакира-суфи и теперь снова возвращена.
Старик, державший в трясущихся руках касу, поднялся с земли и сказал:
— Рахмат тебе, Джайнак!
Другие тоже стали подниматься.
— Рахмат! Рахмат!
Дядя Джайнак смутился. Не свой хлеб отдавал он народу, а хлеб, отобранный у ишана. Но пресечь поток хвалебных возгласов не было сил. Шум стоял ужасный.
— Разливайте! — попытался перекрыть голоса джизакцев Джайнак. — Разливайте аталу. Всем поровну! Ковшик на живую душу. Ковшик!
Кашевары стали разливать. Густой пар валил из котлов, поднимался над Каландарханой, таял в прозрачном весеннем небе.
Пахло аталой. Чудесно пахло аталой. Ведь это был хлеб!
Тот, кто получил первый свой ковшик, нес его бережно, боясь не только пролить, но и застудить. Горячая атала источала аромат, а это почти что еда. Голова кружится, и тело тяжелеет. Нетерпеливые не могли удержать себя и припадали к краю касы губами, чтобы ощутить огонь аталы, проглотить хоть каплю.
Люди думали только о горячей атале, видели только аталу, слышали только аталу: она булькала в котлах, она пела свою сытую песенку. И, конечно, никому и в голову не приходило, что кто-то может не думать о ней, отказываться от нее и даже проклинать.
А был такой. Шакир-суфи.
Когда загремели ковши, разливая аталу по мискам и чашкам, он схватил Саиднасима за руку и прохрипел:
— Смерть! Смерть!.. Не прикасайтесь к тому, что проклято ишаном!
Саиднасим вырвал руку, будто она была не в ладони суфи, а в когтях коршуна.
— Уйдите, уважаемый. Сытому здесь не место. А если уж придет смерть, то она не минует и вас. Ведь в желудке вашем тоже хлеб ишана.
Шакир-суфи сверкнул своими зелеными глазами и удалился. Он оказался единственным в Каландархане, не испробовавшим аталы.
Председатель ревкома подождал, покуда люди опустошат первый казан, а сделали они это быстро. Во всяком случае, испуганный Шакир-суфи еще не успел добежать до калитки ишана и сообщить ему печальную весть об исчезновении священной пшеницы в грешных желудках джизакцев, как последний черпак опустился в котел и выгреб оттуда остатки аталы. И вот когда последний черпак опустился в казан, Хайдарбек сказал Джайнаку:
— Вы одержали за одно утро две победы. Подняли на ноги голодных бедняков и сбили с ног сытого ишана. Не знаю, которая из побед важнее. И та, и другая на пользу Советской власти.
Хайдарбек вернулся к своему гнедому скакуну, что ждал его у ворот, нетерпеливо перебирая ногами, и вскинулся в седло. Сделал он это легко и красиво. Ремни, перепоясывающие гимнастерку, заскрипели громко, посеребренные ножны клинка, ударившись о сапог, глухо звякнули. Конь, повернутый круто, чуточку присел на задние ноги, потом поднялся на дыбки и почти с места понес всадника ходкой рысью. Хайдарбек склонился под воротами, чтобы перекладина не сбила с головы каракулевый тельпек, а за воротами выпрямился и так полетел на своем коне мимо дома ишана. Следом, шагах в трех, скакали йигиты Хайдарбека, вооруженные винтовками.
Не знаю, сколько бы я стоял так, завороженный, не коснись моего плеча рука Адыла.
— Я уже получил аталу, — сказал он и протянул мне чашку.
Не для того протянул, чтобы я полюбовался содержимым или попробовал то самое густое или жидкое, приготовленное из ишанской пшеницы. Ему хотелось похвастать: как ловко расправился он с аталой. Чашка будто и не видела похлебки. Да и видел ли ее сам Адыл? Небось только прильнул губами к чашке, как атала испарилась. Подумаешь, один ковшик! Друг мой собирался выпить целый казан.
— Дядя Сафар тоже получил аталу, — добавил Адыл. — Поможем ему донести ее до дому.
Отец уже шел к воротам. Он склонялся набок, словно в руке его были не шесть ковшиков аталы, а полное ведро. Большое зеленое ведро, из которого, сколько ни черпай, не вычерпнешь всего, что-то останется. Сытое было ведро.
Хитро придумал сец. А может, не придумал. Ослаб просто, ему и шесть черпаков не под силу нести.
Я схватил с другой стороны дужку ведра и тоже склонился.
Так мы понесли аталу домой.
Сзади шел Адыл и беспокойно повторял:
— Не спешите! Прольете аталу… Прольете…
Чудной Адыл. Разве могли мы пролить аталу? Это была наша жизнь.
Река, впадающая в море, возникает из ручья…
Дом Зухры-апа находился довольно далеко от нас — в махалле Рабатлик. То, что он находился далеко, не особенно удручало меня. Прошагать из конца в конец города (а какой наш город? Заберись на минарет — и увидишь весь Джизак) не составляло большого труда. Топаешь босыми ногами по горячей ныли, напеваешь себе песенку и не замечаешь, как дворы Уратепе сменяются дворами Рабатлика.
Долгая дорога меня не пугала. Пугали се повороты. Тянется, тянется вдоль глухих глиняных дувалов, под ветвями развесистых карагачей и талов и вдруг выбирается на кладбище Кабз-мазар. Заметьте, не к гузару с чайханой, не к берегу Наймана, в тенистую прохладу тополей, а на выжженные солнцем могильные камни. Кладбище. Этим все сказано. Хотя не все. Кабз-мазар — старое кладбище, такое старое, что никто из джизакцев и не помнит, когда положили сюда покойника.
