Леонид Корнюшин - На распутье
Чем больше Гермоген обращался мыслью к двигавшемуся на выручку Москвы ополчению, тем тяжелее становилось у него на сердце; старец, однако, знал, что в земской рати находился князь Дмитрий Михайлович Пожарский, что там были и другие начальные и простые люди, патриоты и христолюбцы, на которых гибнущая земля могла положиться вполне и без оговорок. По тому, как обращались с ним поляки. Гермоген заключил, что дела у них были непрочными. Это подняло его дух. Или ополчение уже стояло под Москвою, или Сигизмунд несолоно хлебавши, сняв осаду Смоленска, ушел назад в Польшу.
Тихо потрескивала свечка, исходила еще одна ночь во мрак небытия. В эту ночь старый пастырь вовсе не ложился: простоял на молитве.
— Господи, дай мне силы и сыми грех за слабость! Не уберег Русь, не одолел прихоть окаянных! «Да избавит нас Господь от настоящего века лукавого… Созижду Церковь Мою, и врата адова не одолеют Ея». О, как я верую в это пророчество святого апостола Матфея!
Но что же он мог? Один среди изменничества, жаждущих власти, корыстных себялюбцев? Гермоген чувствовал, что недолго ему осталось жить на свете, но своя судьба не угнетала его сердце. О себе старец не думал. Была бы вольной и счастливой Русская земля, стояли бы незыблемо и вековечно святые храмы, — больше ему ничего не надо.
Дверь кельи растворилась, стражник пропустил мимо себя какого-то седого старца. Не сразу Гермоген узнал монаха Белоозерского монастыря Евстафия. Стражник даже не смог пошевелить пальцем, чтобы воспретить монаху войти в келью к опальному патриарху. Он имел предписание своего начальника: ни единую живую душу не пускать к заключенному. Когда около крыльца появился монах, охранник увидел над его головой золотой ореол, — старец не дотронулся до двери — она растворилась сама. Это было столь поразительно, что польский солдат подумал, не сон ли он видел?.. Однако это был не призрак.
Евстафий — святой старец, творивший чудеса, предсказывавший будущее и излечивающий болезни. Появление святого чудотворца было великим знамением. Это понимал заключенный под стражу Гермоген. Господь услыхал его молитву, послав к нему Евстафия. Господь помогал ему нести свой тяжкий крест. Патриарх тихо всхлипнул и перекрестился.
— Брат мой, слава Богу, ты жив и зришь свет сей, — вымолвил тихо Евстафий, изнеможенно опустившись на скамью. Дальняя дорога тяжело далась ему. — Я уж не чаял увидеть Москву, но ангел Господень вел меня.
Светлое сияние, исходящее от святого, — патриарх чувствовал, — животворяще действовало на него. То был словно бальзам на кровоточащую рану! Святой явился, чтобы утешить несущего тяжелый крест патриарха и открыть ему грядущее, укрепив тем его душу и волю.
— Отец Небесный с тобою. — Евстафий осенил Гермогена крестом.
Патриарх поцеловал крест и слабую руку святого.
— Еще будет одно, самое тяжелое испытание и искушение, ибо сатана близко. Ты, владыко, должен через него пройти, и мне через Господа ведомо, чем все кончится… — Евстафий остановился, испытующе глядя своими светлыми чистыми под нависшими седыми бровями глазами на Гермогена.
— Я готов предстать пред Богом, — тихо и спокойно ответил патриарх.
— Ты спасешься пред Богом, но должен спасти нашу землю. Твоя молитва услышана Господом. Вытерпи муки мученические и спаси Россию!
— Я готов нести свой крест.
Евстафий снова перекрестил его.
— То войско, кое теперь идет на выручку земле нашей, погибнет, но ты не предавайся отчаянию и укрепись верою в силу Святого Духа: придет другое, много прольется крови, но в нашей земле крест Господень не будет посрамлен.
В это время на крыльце монастырской обители гулко раздались шаги, дверь распахнулась, на пороге стоял Гонсевский. В келье, кроме патриарха, никого не было.
Гермоген, сияя серебром своих седин, спокойно и неподпускающе смотрел на шляхтича. Как бы споткнувшись о эту неприступность старого пастыря, Гонсевский молча покинул келью.
XVIII
Худо было на торжище в Китай-городе. Февральская вьюга кружила меж пустых возов; торг шел на посмех против былых годов. Лошаденки понуро горбились, прикрытые мешковиной, весь фураж окрест Москвы вычистило наемное рыцарство. За последнюю неделю цены на торжищах подскочили впятеро. К чему ни приценись — кусалось зело люто.
Савва Рваный, сорвав голос, лаясь натощак, толокся на торжище спозаранку. Был он зол и голоден. На тощей заднице едва держались портки. Со вчерашнего утра ничего не держал во рту. Москва — хлебосольный, престольный, царствующий град, в былые времена был завален в такую пору теплыми, душистыми калачами, колбасами, окороками, битой свежей птицей. Ныне же прозябала на бедном харче. Во всех концах торжища стоял глухой, злой ропот на новых прожорливых хозяев — шляхту и немецких наемников. Савва уже давно ни о чем былом не помышлял, — кому нынче нужна роспись Храмов да иконопись? Пожгли то, что от века украшало Москву. Никого из дружков любезных не было рядом: ни тех, с кем шалил на торжищах, занимаясь мелкой кражей и перекупкой, ни артельцев из тушинской мастерской, померших в голодный мор, ни милого друга Васи, куда-то сгинувшего от подлого Паперзака. Один был Савва, как щепа в водовороте, давно пропал бы, кабы не удача и сноровка, приобретенная в постоянном борении за свое существованье на свете. За последние полгода Савва дважды побывал в руках палача Гнутого. Уже просил поставить свечку за упокой своей грешной души, но выжил, — все заросло, как на бездомной собаке.
Круто людское месиво… Бабы подобно курицам сидели на лукошках, торгуя постными картофельными пирогами. На деньгу, которая Бог весть как очутилась в кармане Саввиного зипуна, он купил пирожок. Такая закуска только разожгла волчий аппетит, однако, как он ни мылился и ни терся около возов, нигде ничего не сумел добыть. Бывало, хозяин воза и глазом не моргнет, а уже в Саввином кармане оказывалось что-нибудь необходимое. Теперь же у каждого хозяина была под рукой дубина.
Шляхтичи и немцы шныряли туда-сюда по торжищу, то тут, то там вскипали свары. Савва устремился за одним паном, и когда он протолкался ближе к центру торжища, то услышал громкие голоса поляков, перекрываемые криком баб. Рваный заспешил туда. Длинный шляхтич, размахивая палашом, наступал на мужика, норовя вырвать свободной рукой битого гуся.
— Давай гуся! — кричал поляк с яростью.
Десять наемников с оголенными палашами теснили толпу. Купец в шубе, с распоротым животом и вываленными наружу дымящимися кишками, полз под лавку торгового ряда. На Савву полез, оскалившись, польский рыцарь. Увернувшись, Савва кистенем перешиб тому руку, но в это время получил тяжелый удар по голове. На короткое время он потерял сознание. Когда же открыв глаза, то увидел около себя несколько убитых и тяжело раненных, шляхтичи, размахивая палашами, теснили толпу в южную сторону торжища. Раздалось несколько выстрелов. Послышался цокот копыт, и на торжище ворвался конный отряд поляков. Получив два удара плетью по спине, прихрамывая на подраненную ногу, задами Савва ушел от погони. Стычка в большую свалку не переросла. Окоченевший и голодный, он поспешил в единственное пристанище — в Микиткин кабак.
Там было людно. Как и всегда, Гурьян давал приют и обогрев тем, у кого не было угла и кто бедствовал.
— Откуда ты? — спросил Гурьян у Саввы, глядя на его окровавленную штанину.
— С торжища. Ляхи бьют народ.
— Как бьют? — уточнила одна баба.
— Не знаешь как? Рубят палашами.
— Надо подымать посад! — сказал кто-то звонким голосом.
— Баб, что ли, со стариками? — высмеял его Гурьян.
Старый стрелец стал говорить, что к Москве со всех сторон двигается ляпуновское ополчение. Другой малый рассказывал, не переставая есть похлебку, как побил под Зарайском стольник князь Дмитрий Пожарский продавшегося изменника Сумбулова.
— Погодите — Дмитрий Михалыч шляхте клыки повыбивает!
— Оно-то так, — подтвердил старый стрелец, — да не подпортил бы дела Ляпунов.
— Тут вся загвоздка в казаках, — сказал купец, сидевший под теплившейся лампадою. — Только б у Прокопия не вышло с ними разлада.
— Атаман Ивашка Заруцкий к добру дело не приведет, — заметил Гурьян. — Продажная сабля.
— Бога забыли, — сказал какой-то странник, — все по грехам нашим! «Мне отмщение, а Аз воздам», кабы услыхали Господне то слово вещее, то убоялись бы! Возмездие скоро, оно грядет. Мы, грешники, молить должны Всевышнего, Животворящую Троицу и Пречистую Богородицу. Горе нам, ходит сатана. Под покровом нощи зло совершается, люди людей губят и белого дня не боятся, но Господь придет на землю, как неотвратен новый день, так и неотвратно в мир Его второе пришествие. Ох, горе нам, живущим не по Его закону, не по Его слову, не по Сильвестрову правилу. О, горе, горе нам! — Старик, горько всхлипнув, понурил седую голову.
