Леонид Корнюшин - На распутье
Ничего не молвя, отец Семен вынул из-под рясы чернилицу на шнурке, оттуда же узкие столбцы, приготовившись писать. Герасим стал диктовать:
«Если не будете теперь в соединении, общо со всею землею, то горько будете плакать и рыдать неутешным, вечным плачем, поработят и осквернят и разведут в полон матерей, жен и детей ваших».
Через две недели от монастыря в Дорогобуж двинулись монахи, все, у кого были силы. Иные, за неимением оружия, держали в руках рогатины и дреколье, у иных за поясами блестели жалами топоры.
В Дорогобуже пред домом воеводы уже сбилась пестрая толпа и ратников и мирян.
Герасим вошел в дом к воеводе. Тот с князем Василием Звенигородским и государевым мастером Федором Савельичем Конем беседовал, стоя посреди комнаты.
— Господа воеводы, приспела пора подыматься за Русь! — заявил им игумен. — Нас к тому призывает Господь! Али нам свои шкуры дороже государства?
— Святая правда! — сказал с решительностью князь Звенигородский. — Есть сведения, что рязанец Прокопий Ляпунов готовится идти на Москву.
— Идите и вы, воеводы, покуда не погибла наша земля! — поддержал их Федор Конь.
— Нет уверенности, — кряхтел городской воевода, — за кого тут биться? Кругом продажность, шишиморство проклятое!
— Как за кого биться? За землю Русскую, князь! — сказал с жаром Федор Савельич. — Али ты смирился?
— Не накликать бы большой беды!.. Ну-ка одне подымемся? Что выйдет? Начать начнем, да чем кончим?
— А хоть и головы сложить — так за святую Русь! — сказал Герасим с воодушевлением. — Сам Господь призывает подыматься.
Словно услышав, к воеводе пожаловали городские купцы и два соборных настоятеля, имевшие влияние на мир.
— Ежели они денег дадут — можно попробовать, — кивнул на них воевода.
— Дадим, — сказал коротко от имени всех старый купец, — ничего не пожалеем.
— Все имущество до иглы, — подтвердил настоятель, сухонький старичок с белой головою.
— Князь, — повернулся воевода к Звенигородскому, — хватит тебе два дни на сборы?
— Хватит. Ко мне сотенных! — крикнул Звенигородский в сенцы.
— С Богом, братие! Мои помыслы с вами. И сам я, помолясь, тоже не отложусь, может, на что еще сгожуся, — заявил Герасим.
Но если купечество и монастыри дали единодушно денег, то всосавшиеся в здешнюю почву со времени Годунова пришлые с Запада торговые люди увернулись, не пожертвовав и алтыном.
У пана Крепковского нашли пуд золота, у пана Трушинского — суму золота и дорогих камней. Крепковский, кусая от злобы губы, выкрикивал с шипением:
— Не имеете права отбирать! Я нажил это честным трудом!
— Сжечь вместе с ними ихние дома! — заговорили в толпе. — Нажились! Нам жрать нечего, а у них — пуды золота!
…На другой день под колокольный звон дорогобужская рать под начальством воеводы Звенигородского двинулась большаком к Москве. Толпы баб и детишек провожали ратников далеко за город. Но плача не слышалось — стояла суровая тишина.
Михайло Салтыков велел беспощадно убивать всякого, у кого находили дорогобужскую грамоту. Ему было также известно, что с патриархом виделись посланники Нижнего Новгорода и что Гермоген благословил их на беспощадную борьбу против шляхты и короля. Лазутчики доносили, что к Москве, кроме смолян, двигались рати из Муромской, Ярославской, Костромской, Суздальской, Волынской и иных земель — в такое опасное время нельзя было медлить, ждать приезда в Москву Владислава.
Каждое утро, едва светало, Салтыков ехал к пыточному подвалу узнать, не докопался ли Гнутый до новых заводчиков? Схваченные вчера разносчики дорогобужской грамоты, болдинские монахи, ни с первой, ни с третьей крови ничего не показали, так и померли, презирая изменников, не молвя ни слова, на дыбе. Салтыков, спустившись в пыточную, присел на выпреметную скамью.
— Дорогобужане выдали, с кем они снюхались в Москве?
— Подохли на дыбе, а пастей не разинули.
Салтыков прямо из пыточного подвала направился на патриаршее подворье. Слова Гермогена: «Стану писать к королю грамоты, если литовские люди выйдут из Москвы» — укрепили его в мысли покончить с ним. На патриаршьем дворе, у самого крыльца, стояли оседланные кони. Вся патриаршая челядь и слуги были разогнаны поляками. На шум шагов Салтыкова выглянул лишь монашек с заднего крыльца.
Гермоген, все такой же непреклонный и неукротимый, в старой рясе сидел в моленной, в полумраке, в два узких оконца цедился слабый, мглистый свет. Старый архимандрит писал грамоту под его диктовку. Салтыков и следом вошедший Андронов остановились перед ними. Двое панов стояли в дверях, и еще несколько усатых надменных лиц шляхтичей виднелось за ними.
— Что тебе нужно в моих покоях? — тихо, но грозно спросил Гермоген, не глядя на Салтыкова.
— Тебе, старому дураку, залепило мозги! — загремел Салтыков. — Да знаешь ли ты, что над тобой все смеются? Полезай на печку и не мешайся у нас под ногами! Вздумал воевать с королем и его людьми! — под одобрительные смешки шляхтичей воскликнул Салтыков. — Напиши ратникам, чтоб не шли к Москве и не воевали против людей короля. Пиши, если хочешь жить!
— Не играй, владыко, с огнем! — бросил с угрозою Андронов.
— Напишу, — твердо выговорил в тишине Гермоген, — если ты, изменник, вместе с польскими и литовскими людьми выйдешь из Москвы, если же останетесь, то всех благословлю умереть, но не поддаться вам! — Он выговорил это с такой властной, неукротимой силой, что и Салтыков с Андроновым, и паны на мгновение опешили… Им показалось, что устами этого старика их приговаривал сам рок.
Андронов, передернувшись, взвизгнул:
— Заткни глотку! Если не хочешь, чтоб я прочистил ее кайлом!
Гермоген медленно и устрашающе поднялся. Салтыков, выхватив нож, дернулся к нему, но патриарх, сняв с груди крест, сотворил знамение и выговорил так, что у Салтыкова скособочило руку:
— Будь ты проклят, изменник и пособник подлому латинству, в сем веке и в будущем!
Андронов шагнул вперед с желанием схватить патриарха за горло, однако ощутил, что руки не повинуются, и ему почудилось, что над головой непреклонного старца кто-то взмахнул светлым крылом…
Салтыков, испытывая бессилие, шагнул вон из кельи. Андронов затопал следом за ним. Князь Мстиславский, стоявший за дверями, поспешно шагнул через порог, торопливо проговорил:
— Не упорствуй, владыко. Пошто уж?
Гермоген резко перебил его:
— Если же прельстишься на дьявольские посулы, станешь за изменников, то пересилит Бог корень твой от земли живых и будешь отныне и вовеки проклят родной землей! Я вашей продажной грамоты к королю не подпишу и прокляну всякого, кто приложит к ней руку! То мое крепкое слово.
Прямо от патриарха Салтыков с Андроновым метнулись к сидевшим под домашней стражею Ивану Воротынскому и Андрею Голицыну. Воротынский, увидев Салтыкова, поворотился спиной. Голицын усмехнулся ему в лицо. Салтыков, разложив на столе грамоту, коротко приказал:
— Подписывайте!
Иван Михайлович швырнул на пол грамоту, но на него навалилось сзади двое рослых поляков, третий, всунув в пальцы перо, стал, криво усмехаясь, водить его рукою. Когда так же навалились на Андрея Голицына, он вырывался, хрипел:
— Не поддамся, мать вашу!.. Продались, псы непотребные?!
Грамоты, подписанные насильно, тут же отправили послам под Смоленск.
— Гермогена запереть в монастырь! — распорядился Салтыков.
В патриаршие покои вломились три шляхтича с оголенными саблями.
На крыльце стоял Гонсевский с верными людьми. Около крыльца сидел босой юродивый Егорий с кровавым кусищем мяса в руке. Потрясая им, божий человек выкликнул:
— Уже близка геенна диавола!..
Патриарха посадили в сани.
— Того нельзя допустить, господин полковник, — сказал один из жолнеров, по крови немец, — это шаг к гибели.
— Нам все можно, — прорычал Гонсевский. — Чего нельзя другим, то можно полякам. Слава королю!
— Пир бесов… — прошептал патриарх, но ему не дали договорить — поволокли к Чудову монастырю.
XVII
Тихо мерцала лампада пред образом Спасителя: теплый, мягкий, животворящий свет исходил из таинственных очей…
Господь прокладывал свои пути, никому не ведомые. Он один знал, какие муки еще ждали Русскую землю. Патриарх Гермоген, запертый в узкой келье Чудова кремлевского монастыря, почти не спал по ночам… Почти все ночи напролет он проводил на молитве, прося Бога оказать пособленье гибнущей Русской земле. Старый пастырь заблудшего невесть куда стада лишь под утро забывался в коротком и тревожном сне. Лежа на узкой, тощей кровати, он вглядывался во тьму, много и упорно думая… Чутьем пожившего, умудренного опытом человека Гермоген угадывал, что та сила, которая поднялась в Рязани и Калуге под знаменем Прокопия Ляпунова, не сможет спасти Россию. Казацкая сила, крепко стоявшая прежде за православную веру, пройдя через тушинское сатанинство и латинство, уже не могла быть надежной. Он не доверял продажным атаманам, как Иван Заруцкий, Андрей Просовецкий, былым сподвижникам тушинского вора, потому что ими владели совсем иные помыслы. Они любили больше родной матери власть и загул и были весьма ползучими в вере.
