Георг Эберс - Серапис
Когда вся провизия была уничтожена до последней крошки хлеба, девушка в первый раз спросила своего спутника, куда он ее поведет. Марк назвал ей своего старого учителя дьякона Евсевия, который охотно примет ее к себе в дом, как принял Агнию. Дада обрадовалась и поведала Марку о том, как она посетила накануне дом Божий и какое успокаивающее действие произвела на нее проповедь почтенного старца. По словам девушки, в ней тогда совершился нравственный переворот, и она не переставала с той минуты думать о встрече с Марком, чтобы сообщить ему о важной перемене в своих взглядах. Все то, что она узнала об учении Христа, наполнило отрадой ее сердце и воскресило в ней упавшую бодрость, что Божий мир так прекрасен и на свете гораздо больше хороших людей, чем дурных. Любить ближнего так приятно, а прощать несправедливости было для Дады всегда очень легко. Если бы между всеми людьми существовала такая же глубокая привязанность, как между ней и Марком, если бы каждый повсюду встречал братское участие, бескорыстную доброту, то на земле было бы настоящее Небесное Царствие, которое обещает христианская религия верующим.
Высказывания любимой девушки показались Марку величайшим из чудес, совершившихся перед его глазами в этот памятный день. Юноша видел в пророческом сне, будто бы небо повелевало ему спасти погибающую душу Дады, а на самом деле она без его помощи отыскала истинный путь к спасению. Теперь он с восторгом описывал своей возлюбленной те стороны учения Христа, которые казались ему особенно возвышенными и прекрасными, и, наконец, признался ей, что он понял всю силу истинной любви только после встречи с ней, хотя и раньше любил своих ближних по евангельской заповеди. Никакая сила в мире не разлучит их с этих пор, и если Дада согласна принять крещение, то они вступят в нерасторжимый союз, который будет продолжаться даже за пределами их земной жизни. Девушка слушала пылкие речи своего возлюбленного, поглощенная чувством блаженства, и отвечала, что готова принадлежать ему до гроба.
Сад, где нашли пристанище молодые люди, в обычное время был переполнен по вечерам играющими детьми с их няньками. Сегодня же мирные жители сидели по домам, а остальное население было привлечено на ипподром происходившими там смутами.
Поэтому влюбленная пара могла наслаждаться полным уединением. Когда старый Фабий, потерявший их из виду среди уличной суеты, пришел, наконец, к месту нежного свидания, то увидел из-за кустов, как его молодой господин, робко осмотревшись вокруг, принялся осыпать поцелуями белокурые локоны своей невесты, ее глаза, а потом прильнул губами к ее пурпурным губкам. Так незаметно летели для них часы, то среди серьезного разговора, то среди недосказанных отрывочных фраз, прерываемых ласками и уверениями в любви. Только при наступлении сумерек Марк и Дада нехотя расстались с уединенной садовой беседкой.
Они снова вышли на Канопскую улицу, которая опять была запружена народом, стремившимся целыми тысячами из города в цирк, где, по-видимому, продолжались беспорядки.
Дойдя до отцовского дома, Марк замедлил шаги, насколько позволяла уличная толкотня, и указал Даде свое жилище, говоря, что в скором времени он введет ее туда как свою жену.
Однако молодая девушка вдруг оробела и тихонько сказала ему:
– Нет, дорогой Марк! Не здесь, не в этих великолепных палатах на роскошной улице хотела бы я поселиться с тобой. Мы будем жить в маленьком домике, вдали от света. Пускай там будет сад с тенистыми беседками. А здесь ведь живет твоя мать!
При этом молоденькая Дада покраснела и потупилась. Марк угадал ее мысль и постарался успокоить любимую девушку.
– Когда ты станешь христианкой, то Евсевий похлопочет о нашей свадьбе, – добавил он успокаивающим тоном. – Имей терпение: все устроится как нельзя лучше.
Потом юноша заговорил о доброте и набожности своей матери, спрашивая Даду, видела ли она ее на ипподроме.
– Да, – запинаясь, отвечала та.
– Не правда ли, как она хороша собой и как много благородства в ее наружности? – продолжал допытываться Марк в порыве сыновней гордости.
– Конечно, – заметила Дада, – но твоя мать такая важная матрона, такая знатная... Вероятно, она желает совсем другую невесту своему сыну и будет недовольна твоим скромным выбором. Но ты сам любишь меня такой, как я есть, и знаешь, что и я в свою очередь люблю тебя. Если мой дядя Карнис не отыщется, то я останусь совсем одинока. Но мне и не нужно никого другого: ты заменяешь мне целый мир. Все мое счастье заключается в том, чтобы жить для тебя и с тобой. Поэтому ты не должен меня покидать, иначе я умру. По твоим словам, моя душа дороже тебе собственной жизни, так знай же: если ты будешь любить меня, то я буду все более и более избавляться от своих недостатков. Если же судьба разлучит нас, то я погибну! Слышишь, Марк? Погибну и душой и телом! Мне почему-то становится страшно за себя! Уйдем отсюда. Пожалуй, твоя мать увидит нас вдвоем!
Марк исполнил просьбу девушки, стараясь в то же время успокоить ее и рисуя перед ней добродетели вдовы Марии в ослеплении своей сыновней преданности. Однако Дада не вполне верила его похвалам, и юноше вскоре пришлось прервать разговор, потому что, по мере приближения к Ракотису1, толкотня все усиливалась: молодые люди с большим трудом пробирались вперед, но чувствовали себя бесконечно счастливыми.
Наконец они дошли до Солнечной улицы, одной из самых многолюдных в Александрии. Она пересекала Канопскую улицу под прямым углом, ведя к воротам Гелиоса в городской стене. Серапеум находился правее от ворот, и несколько дорог соединяло святилище с улицей Солнца.
Чтобы дойти до уединенного жилища Евсевия, Марку и Даде было необходимо повернуть на Акропольскую улицу, но здесь была сплошная давка. Исступленная толпа с дикими криками валила сюда из разоренного храма, между тем как солнце уже близилось к закату над Городом Мертвых2. Марк употреблял все силы, чтобы увести Даду в сторону от проезжей части, но все было напрасно. Масса черни, хлынувшая им навстречу с улицы Акрополиса, неистовствовала, не думая ни о чем, кроме добытых ею трофеев.
В огромную телегу, применявшуюся для перевозки бревен, колонн и каменных плит, впряглось около пятидесяти человек белых и темнокожих, в том числе несколько монахов и женщин. Они везли громадный бесформенный чурбан, который служил основой статуи Сераписа.
– На ипподром! Сжечь его! Долой идолов! Полюбуйтесь на труп великого кумира!
Тысячи голосов выкрикивали эти слова, перекрывая уличный шум. Монахи вытащили обрубок дерева, оставшийся в нише, вынесли его на улицу и повезли через весь город в цирк для сожжения. Другие отшельники и даже мирные граждане из христиан, увлекшись их примером, бросились в святилище Анубиса
1Ракотис – квартал египтян, существовавший раньше основания самого города, построенного впоследствии Александром Македонским у нильской дельты.
2 Город Мертвых – особый квартал с кладбищами и катакомбами, располагавшийся на западной оконечности Александрии. по соседству с Серапеумом и принялись разрушать в нем идолов. Здесь стояли, между прочим, четыре колоссальных кувшина, отличавшихся оригинальными крышками, изображавшими голову человека, обезьяны, ястреба и шакала. Чернь торжественно несла эти головы в шутовской процессии, таща вслед за ними на плечах, в корзинах или на носилках осколки статуй Аполлона, Афины и Афродиты, чтобы бросить их в огонь вместе с чурбаном Сераписа на арене цирка.
Толпа всячески глумилась над изображениями богов: она измазала их лики из белого мрамора смолой или разрисовала красной краской, найденной в письменной комнате Серапеума. Кому удавалось приблизиться к деревянному чурбану кумира или к другим остаткам идолов, тот плевал на них, осыпал их ударами или колол чем-нибудь острым. Ни один из язычников не решался помешать этому. За богатыми трофеями из оскверненных святилищ валили массы народа, так что большая каррука1, попавшая в эту сумятицу, продвигалась вперед самым медленным шагом. Конюхи были вынуждены держать под уздцы запряженных в нее породистых коней. Лошади то и дело вздрагивали от нетерпения и страха, готовые запутаться в постромках или взвиться на дыбы.
В карруке сидел богач Порфирий, окончательно пришедший в сознание, и вместе с ним – Горго.
Константин оставался при больном до тех пор пока врач Апулей считал состояние пациента критическим и пока молодой префект был свободен от службы. Узнав о помолвке дочери с товарищем ее детства, отец Горго принял это известие с большой радостью, как нечто такое, чего он давно ожидал.
Константин послал несколько человек из своих подчиненных за экипажем Порфирия. Кроме того, в числе христианского духовенства, остававшегося в храме Сераписа, он встретил одного знакомого настоятеля из Арсинои, который дал больному проводников из монахов, чтобы оградить его от нападения безумной черни по дороге домой. На углу Солнечной и Акропольской улиц, где Дада с Марком были окончательно затерты толпой, около двухсот вооруженных язычников напали на своих заклятых врагов, глумившихся над их святыней. Началась всеобщая свалка. Как раз в эту минуту повозка Порфирия поравнялась с племянником и его испуганной спутницей. Один из язычников только что убил возле них христианина, несшего перепачканную голову музы. Дада в испуге прижалась к своему возлюбленному, который не на шутку был встревожен грозившей им опасностью.
