Вальтер Скотт - Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 5
Оуэн ответил, что послал ему утром письмо; но если сговорчивые и любезные джентльмены с Гэллоугейта обошлись с ним так круто, то чего ожидать от строптивого невежи с Соляного Рынка?
— Вы скорей уговорите маклера отказаться от комиссионных, чем дождетесь от такого человека какой-нибудь услуги без per contra,[65] — сказал мне Оуэн. — Он даже не ответил на мое письмо, хотя оно было ему передано из рук в руки рано утром, когда он шел в церковь.
Тут бедный служитель цифры в отчаянии бросился на свою убогую койку, причитая:
— Мой дорогой, мой несчастный хозяин! Несчастный мой хозяин! О мистер Фрэнк, мистер Фрэнк, всему виной ваше упрямство! Ах нет, зачем я это говорю вам, когда вы и без того убиты горем! Да простит мне бог! Как вышло, так, значит, он и судил. Человек должен покориться.
Мой философский ум не помешал мне, Трешем, разделить печаль честного старика, и мы оба залились слезами. Мои были горьки вдвойне, потому что упрямое сопротивление отцовской воле, которым добрый Оуэн не хотел меня попрекать, вставало теперь перед моею совестью как причина разразившегося бедствия.
Так изливали мы друг перед другом наше горе, когда неожиданно нас смутил грозный стук в наружную дверь тюрьмы. Я выбежал на лестницу послушать, но слышен был только голос тюремщика, то громко отвечавшего кому-то за воротами, то шепотом обращавшегося к человеку, который привел меня сюда.
— Иду! Сейчас иду, — говорил он громко; и затем на низком регистре: — О хон-а-ри! Что теперь делать? Бегите наверх и прячьтесь за кровать сассенахского шентльмена. Иду, сию минуту! Ахелланай! Там милорд бэйли, и господин начальник, и стража! .. Ох, и капитан сходит вниз! Спаси нас Бог! Идите наверх, а то они прямо на вас натолкнутся… Пущу, сейчас пущу! Замок больно ржавый.
Пока Дугал неохотно и медлительно снимал засовы и болты, чтобы впустить ждавших за дверьми посетителей, уже начинавших шумно изъявлять свое нетерпение, мой проводник вбежал по винтовой лестнице и проскочил в камеру Оуэна, а за ним и я. Он быстро обвел ее глазами, словно ища места, где бы можно было укрыться, потом сказал мне:
— Дайте мне на время ваши пистолеты… Впрочем, не стоит, обойдусь без них. Что бы вы ни увидели, не обращайте внимания и не суйтесь в чужую драку. Это дело касается меня одного, и я сам должен уладить все как сумею. Я и раньше не раз попадал в такой переплет, а случалось — и в худший.
С этими словами незнакомец сбросил с себя кафтан, слишком плотно облегавший фигуру, стал прямо против двери, на которую устремил острый и решительный взгляд, и слегка откинул корпус назад, словно собирая всю свою силу, как хорошо объезженный конь, когда готовится взять препятствие.
Я ни секунды не сомневался, что мой проводник намерен выпутаться из затруднения, бросившись стремительно на первого, кто появится на пороге, как только откроется дверь, и силой сквозь все препятствия проложить себе дорогу на улицу. И такая сила и ловкость чувствовалась в его теле, такая решимость во взгляде и в повадке, что я ни секунды не сомневался: он прорвется сквозь толпу противников, если те не прибегнут к крайним средствам, чтоб его остановить.
В томительном напряжении проходило время между мгновениями, когда отворялась наружная дверь и дверь в камеру Оуэна. Наконец открылась и она, и на пороге появилась не стража с примкнутыми штыками, не ночной патруль с дубинками, алебардами или пиками, а миловидная молодая женщина в грограмовой юбке, подоткнутой, чтоб не замарать подол в уличной грязи, и с фонарем в руке. Вслед за женщиной шествовала более важная особа — невысокого роста мужчина, коренастый, немного грузный и облеченный, как скоро выяснилось, званием бэйли. Он потряхивал кудельками короткого парика, он пыхтел, он задыхался от сердитого нетерпения. Мой проводник при его появлении отступил вспять, словно желая остаться незамеченным, но некуда было укрыться от проницательного взгляда прищуренных глаз, которым блюститель закона обвел камеру.
— Прекрасно это выходит и вполне благоприлично, что я у вас жду полчаса за дверьми, капитан Стэнчелз, — сказал он, обращаясь к старшему тюремщику, который показался теперь в дверях, готовый составить свиту великого человека. — Чтобы войти в тюрьму, мне пришлось ломиться с такой силой, как ломились бы другие, чтобы выйти отсюда, — несчастные люди, сбившиеся с пути! .. А это что такое? Что такое? ! В тюрьме посторонние в ночное время, после закрытия ворот да еще в воскресенье! .. Этого я не допущу, Стэнчелз, так и знайте… Заприте дверь, я тут же поговорю с джентльменами. Только сперва побеседую вот со старым знакомым. Ну, мистер Оуэн, как поживаете, голубчик?
— Ничего, благодарю вас, мистер Джарви, — пролепетал Оуэн, — телом я как будто здоров, но болен душой.
— Понятно, понятно, что и говорить! Страшный удар, особенно для того, кто всегда слишком высоко заносил голову, — такова природа человеческая. Да, каждый из нас может сорваться… Мистер Осбалдистон — хороший и честный джентльмен, но он, сказал бы я, из тех людей, которые хотят или сделаться крезами, или разориться дотла, как говаривал мой отец, достойный декан. Отец мой, декан, бывало говорил мне: «Ник, молодой Ник! (Он, как и я, носил имя Никол; так люди и звали нас в шутку: молодой Ник и старый Ник.) Ник, — говорил он мне, — никогда не протягивай руку так далеко, чтобы потом нельзя было легко отдернуть ее назад». То же и я повторял мистеру Осбалдистону, но он, кажется, не совсем хорошо принимал мои наставления. А я давал их из добрых чувств, из добрых чувств…
Эта речь, чудовищно многословная и звучавшая самодовольством, когда оратор вспоминал свои собственные советы и предсказания, не внушила мне надежды на помощь от мистера Джарви. Скоро, однако, стало ясно, что тон ее следует объяснить скорее полным отсутствием такта, чем недостатком подлинной доброты. В самом деле, когда Оуэн выказал себя несколько обиженным, что ему сейчас, в его тяжелом положении, напоминают о таких вещах, шотландец схватил его за руку и сказал:
— Веселей, веселей, мой друг, рано унывать! Неужели, вы думаете, я пришел сюда среди ночи и чуть было не нарушил воскресенья только ради того, чтобы попрекнуть оступившегося его ошибкой? Ой, нет! У бэйли Никола Джарви это не в обычае, как не было бы в обычае и у его отца, почтенного декана. Что вы, друг мой, что вы! У меня первое правило — никогда не думать в воскресный день о мирских делах; но хотя я всеми силами старался выкинуть из головы ваше письмецо, которое мне передали утром, все же я весь день больше думал о нем, чем о проповеди. У меня правило: ровно в десять я ложусь в свою кровать с желтым пологом, если только не зайду к соседу отведать вахни или сосед ко мне — вот спросите эту красотку, она вам скажет, правда ли, что такой в моем доме заведен порядок, — а тут, понимаете, я просидел весь вечер, читал хорошие книги и зевал так, точно хотел проглотить церковь святого Еноха, пока наконец не пробило двенадцать — законный час, чтоб раскрыть гроссбух и посмотреть, как у нас с вами обстоят дела; потом, так как время и морской прилив не ждут, я велел моей девушке взять фонарь и потихоньку-полегоньку отправился сюда потолковать, нельзя ли нам что-нибудь сделать. Бэйли Джарви имеет право входить в тюрьму в любую пору дня и ночи; тем же правом пользовался в свое время и мой отец, декан, почтенный человек, — светлая память ему!
Хотя Оуэн застонал при упоминании о гроссбухе, наведя меня тем на печальное опасение, что и здесь сальдо было не в нашу пользу, и хотя в речи достойного бэйли звучало изрядное самодовольство и недобрая радость по поводу собственной проницательности, однако в его словах чувствовалось какое-то искреннее, прямое добродушие, которое возбуждало у меня некоторую надежду. Он изъявил желание просмотреть кое-какие названные им бумаги, торопливо выхватил их из рук Оуэна и присел на кровать, «чтобы дать отдых своим окорокам», как он изволил выразиться, соблазнившись таким комфортом. Служанка держала фонарь, а мистер Джарви, посапывая, пофыркивая и ворча то на слабый свет, то на содержание документов, внимательно читал.
Видя, что он углубился в свое занятие, незнакомец, приведший меня сюда, решил бесцеремонно удалиться. Он сделал мне знак молчать и переменой позы показал, что хочет проскользнуть к дверям по возможности незаметно. Но проворный блюститель закона (очень не похожий на моего старого приятеля, мистера Инглвуда) тотчас раскрыл и пресек это намерение:
— Что вы смотрите, Стэнчелз? Прикройте дверь, заприте на замок и караульте снаружи.
Незнакомец насупил брови и, казалось, думал уже, не проложить ли дорогу силой, но не успел он принять решение, как дверь захлопнулась и загремели тяжелые засовы. Он что-то пробормотал на гэльском языке, зашагал по комнате, потом с видом непреклонного упорства, словно решив досмотреть спектакль до конца, уселся на дубовом столе и начал насвистывать стратспей.
