Розмэри Сатклифф - Меч на закате
— Если она порядочная женщина, она скорее умрет, чем дотронется до мизинца одной из этих сестричек.
— Кей, ты много знаешь о порядочных женщинах?
Он расхохотался против своей воли и пожал плечами, но когда он поднял свирепые голубые глаза от пламени лампы, в них была тревога.
— Ты, упрямец, хочешь все сделать по-своему. Но, о Христос, я предвижу впереди бурные воды!
Потом он встряхнулся, точно сбрасывая с себя тревогу, как старый плащ, расхохотался снова, забросил тяжелую руку мне на плечи, и мы с ним вышли из залитой светом комнаты в темноту холмов.
— Вполне возможно, я попытаюсь соблазнить ее сам — в погоне за новыми знаниями.
— Спасибо за предупреждение, — достаточно спокойно отозвался я, стараясь не обращать внимания на пронзившее меня черное жало ревности. В этот миг я впервые понял, что люблю Гуэнхумару.
А в следующий — растянулся во весь рост, споткнувшись о свинью (к этому времени мы держали довольно много скота), которая, оскорбленно визжа, поднялась и тяжело заковыляла в ночь, оставив меня потирать ушибленный локоть и проклинать Судьбу, которой угодно лишать человека даже его достоинства, делая из него шута в то время, когда она поворачивает нож в ране, которую сама же и нанесла.
Все в Тримонтиуме было в отличном состоянии, ибо, несмотря на свою вспыльчивость и похождения, Кей был надежен, как скала, так что на следующее утро, когда Гуалькмай снова отправился на восток, — вместе с отрядом, который должен был сменить часть гарнизона, — я поехал с ним. И несколько вечеров спустя стоял рядом с Бедуиром под прикрытием искривленной ветром купы кустов бузины, отмечающей нижний конец коновязей. От Бедуира пахло дымом, но это был не свежий дымок лагерных костров, а едкая и немного маслянистая вонь, которая происходит от пожара в местах, где живут люди. Бедуир не терял времени даром с тех пор, как я видел его в последний раз.
Он говорил:
— Мне думается, что мир был бы более простым местом, если бы Бог, в которого верит Гуалькмай, не вынул ребро из бока Адама и не сотворил женщину.
— Тебе бы очень ее не хватало, когда ты начал бы настраивать свою арфу.
— Есть и другие темы, помимо женщин, для песни арфы. Охота, война, вересковое пиво — и братство мужчин.
— Всего несколько дней назад я обнаружил, что мне нужно просить Малька не оставлять меня, — проговорил я. — Не думал я, что мне придется просить об этом тебя, Бедуир.
Он стоял, глядя вдаль, на лагерь, где тянулись в темноту косые дымки кухонных костров и с моря через вересковые равнины наползал легкий туман.
— Если бы я оставил тебя, то, думаю, из-за чего-то большего, чем женщина.
— Но это идет дальше, чем женщина, ведь правда?
— Да, — ответил он. — Это больше, чем любая женщина.
А потом рывком повернулся ко мне; его ноздри раздувались, а глаза на искаженном, насмешливом лице были более блестящими и более горячими, чем я когда-либо их видел.
— Артос, ты глупец! Ты что же, не знаешь, что если бы ты заслуженно горел в своем христианском аду за все грехи, начиная от измены и кончая содомским, ты мог бы рассчитывать на мой щит, чтобы заслонить твое лицо от огня?
— Думаю, мог бы, — отозвался я. — Ты почти такой же глупец, как и я.
И мы с ним пошли мимо коновязей сквозь солоноватый туман, сгущающийся над заросшими вереском холмами.
Два дня спустя эскадрон Голта попал в засаду и был изрезан на куски саксонским отрядом. Они вернулись в лагерь — те, кто уцелел, — потрепанные и окровавленные, оставив убитых на поле боя и привязав наиболее тяжело раненных к лошадям веревками.
Я увидел, как они въезжают в лагерь и как остальные Товарищи, мрачно признавая ситуацию и почти не задавая вопросов, выходят им навстречу и собираются вокруг, чтобы помочь снять раненых с седел, а потом заняться лошадьми. Я приказал Голту позаботиться о людях и поесть, а потом прийти ко мне с полным докладом; он был совсем белым и, слезая с лошади, на мгновение зашатался, словно земля качнулась под его ногами; но того, что он увидел свой эскадрон разрезанным на куски, было вполне достаточно, чтобы объяснить такое состояние у любого человека. Потом я пошел заканчивать просмотр списков людей Бедуира в занятую мной для себя полуразрушенную пастушью хижину. Командиру полезно по мере возможности иметь какое-нибудь такое помещение — так его легче находить по ночам, и можно с глазу на глаз говорить о вещах, которые не предназначены для ушей всего лагеря.
У меня ныло сердце при мысли о потрясенных и потрепанных остатках моего четвертого эскадрона, собирающихся сейчас к костру и торопливо принесенной пище, о стольких многих потерянных Товарищах; но никому не стало бы легче, если бы я забросил списки. Поэтому я устроился на вьючном седле, которое в лагере обычно служило мне сиденьем, и вернулся к работе. Я как раз дошел до конца, когда в проеме, где раньше была дверь, выросла, заслоняя собой синеватую темноту и сияние костра за ней, какая-то фигура, и я, подняв глаза, увидел, что это Голт.
Он шагнул внутрь хижины, и теперь уже не было никаких сомнений в том, что его шатает.
— Я пришел доложить, сир, — сказал он сдавленным голосом, совсем не похожим на его собственный, и, протянув руку, оперся на осыпающуюся торфяную стену. В свете фонаря мне было видно, что его пепельное лицо покрыто потом. — Но, по-моему, я… слишком затянул с этим.
Я вскочил на ноги.
— Голт, что такое? Ты ранен?
— Я… у меня саксонская стрела в груди, — проговорил он. — Я обломил древко, чтобы остальные его не увидели, но я…
Он потянулся, словно хотел отвести плащ в сторону, но, не успев завершить движение, упал головой вперед мне на руки. Я опустил его наземь и, торопливо откинув мешающие складки плаща, увидел короткий окровавленный обломок древка стрелы, торчащий чуть пониже грудной клетки. Роговые пластинки доспехов были довольно давно расколоты здесь скользящим ударом топора, и в течение многих дней Голт собирался починить это уязвимое место. Теперь было слишком поздно. Он был почти без сознания; крови на нем было немного, но внутреннее кровотечение, должно быть, продолжалось несколько часов. Я откинулся на пятки и несколько мгновений сидел рядом с ним, потом встал, подошел к двери и крикнул человеку, который стоял снаружи в свете ближайшего сторожевого костра, опершись на копье:
— Джастин, сходи за Гуалькмаем; неважно, что он делает, — к этому времени он должен был закончить с наиболее тяжело раненными. Приведи его сюда немедленно!
— Сир, — откликнулся он, и я снова повернулся к освещенной фонарем хижине и к неподвижно обмякшему на полу телу. Я оттолкнул в сторону любопытную морду Кабаля и приказал ему лечь в дальнем углу, а потом нащупал сердце Голта и, обнаружив, что оно все еще слабо бьется, распрямил юношу и уложил его поудобнее, думая при этом, что вот так же распрямляют скорченных покойников.
Гуалькмай пришел очень быстро. Я услышал снаружи его неровные торопливые шаги, и в следующее мгновение он уже стоял в дверном проеме.
— Что такого срочного, Артос?
— Голт, — ответил я и отодвинулся в сторону, чтобы дать ему больше места. — Стрела попала ему под ребра.
Гуалькмай, прихрамывая, прошел вперед и опустился на колени с другой стороны от Голта.
— Сними фонарь и подержи его надо мной. Я ничего не вижу в этом мраке.
Я сделал то, что он просил, и мы вместе склонились над раной, залитой желтым светом.
— Кто обломил древко? — спросил Гуалькмай. Он уже вытащил нож и теперь разрезáл завязки на доспехах Голта.
— Он сделал это сам, чтобы его люди ничего не знали.
— Ах, так… что ж, думаю, в конечном итоге это не будет иметь особого значения. Мне было бы удобнее ухватиться…
Он разрезал последний ремешок с правой стороны доспехов и отвел их вбок вместе с пропитанной кровью полотняной туникой, которая была надета под ними; и остался молчать, глядя на обнажившуюся рану. Наконец он поднял глаза на меня.
— Артос… что я должен сделать?
— Клянусь светом Солнца, дружище, это тебе решать. Наверное, вытащить стрелу. Зачем же еще я бы тебя позвал?
— Все не так просто. Если я оставлю наконечник там, где он есть, Голт умрет через три дня — скверной смертью. Если я попытаюсь его вытащить, то у нас будет примерно один шанс из ста, что я не убью парня на месте.
— Но этот сотый шанс есть?
— Этот сотый шанс есть.
Мы посмотрели друг на друга поверх тела Голта.
— Сделай это сейчас, — сказал я, — пока он без сознания. В самом худшем случае такая смерть будет более быстрой и более милосердной.
Гуалькмай кивнул, поднялся на ноги, и я услышал, как он кричит от двери, что ему нужна горячая вода, ячменная брага и больше тряпок. Он оставался там, пока все это не принесли, а потом вернулся и опустился на колени, раскладывая рядом свои инструменты.
