Юсуф Зейдан - Азазель
— Как ты себя чувствуешь, Гипа?
— Лучше. Думаю, я пошел на поправку. Но что с тобой, брат мой, ты выглядишь озабоченным.
— Пришли новости. Священный Собор под председательством императора вернул Кириллу епископское достоинство и подтвердил решение об изгнании Нестория… и его ссылке!
— Что ты такое говоришь?! Как это могло случиться?!
— Епископы, за исключением Иоанна, епископа Антиохийского, отреклись от Нестория. Император и папа по известным причинам не захотели раздражать Александрию. Когда епископ Раббула и иже с ним увидели, куда склоняется чаша весов, то встали на сторону Кирилла, предав Нестория и осудив его. Собор утвердил новый символ веры, дополняющий тот канон, который был принят сто лет назад в Никее{123}.
В моих глазах померкло. В глубоком отчаянии я схватился за голову и замер. И тут меня осенило: Никейский собор состоялся не сто, а сто шесть лет назад! То, что состоялось сто лет назад, было непредставительным сборищем, принудительно созванным императором Константином из числа непримиримых священнослужителей, добивавшихся от него утверждения епископства. Это произошло в триста тридцать первом году от Рождества Христова. Это собрание вознамерилось провести чистку библиотек, и его участники врывались в жилые дома, чтобы изымать книги по философии, еретические сочинения, неканонические Евангелия, религиозные книги, иначе толкующие установленные епископами догмы и послания гностиков. Они сваливали все это в кучи на площадях городов и деревень и публично сжигали в качестве предупреждения тем, кто, всем на горе, прятал эти запрещенные книги… Я поднял голову и спросил у Фарисея:
— Как собираются поступить с достопочтенным Несторием?
— Он более не достопочтенный… Его изгонят в какое-нибудь Богом забытое место, подконтрольное Александрии: в один из пяти городов в Ливии или в Ахмим, не знаю точно. Собор также осудил епископа Феодорита Кирского и развенчал его взгляды.
От рассказанного Фарисеем мое сердце сжалось и стало тесно в груди. Я поднялся, чтобы приоткрыть окно, но голова закружилась, я покачнулся и чуть не рухнул на землю. Фарисей подхватил меня, помог сесть и сам открыл окно…
Мы сидели, молча глядя друг на друга. По глазам Фарисея я понял, что он хочет рассказать мне что-то еще. Но у меня уже не было сил выслушивать какие бы то ни было новости… В следующее мгновение жаркие слезы неудержимо хлынули из глаз, и я стал судорожно размазывать их по лицу.
Фарисей раскрыл мешок и начал доставать из него фрукты, приговаривая, что они свежие, прямо из Алеппо и что он принес их специально для меня, чтобы я набирался сил… Когда Фарисей произнес слово «Алеппо», я напрягся и пристально посмотрел ему в глаза. В них мелькнула искорка сочувствия. Фарисей настаивал, чтобы я что-нибудь съел, но я отказался и спросил, не приезжал ли кто-нибудь из Алеппо в последнее время. Он сказал «нет» и протянул мне большой абрикос. Я взял его, но пробовать не стал и отложил в сторону. Фарисей оглядел библиотеку и, сказав, что сегодня душно, предложил посидеть у монастырских ворот. Я согласился. Фарисей подхватил меня под руку и повел к выходу. Открыв дверь, мы обнаружили дьякона, спящего прямо на земле. Он тотчас вскочил и засуетился, но я велел ему отправляться домой, уверив, что сейчас мне ничего не нужно.
В предрассветной полутьме мы направились к воротам. Я устроился на том же камне, на котором сидел в то роковое утро, когда тетушка Марты сообщила, что они уезжают в Алеппо. На том самом камне, на котором после меня сидел имперский стражник, просивший руки Марты!.. «Интересно, что на самом деле заставило его сделать ей предложение? И удалось ли ему добиться от нее чего-нибудь, пока я двадцать дней валялся в горячке?..» — думал я, глядя в сторону едва различимой в темноте хижины.
Фарисей молчал, сухим прутом рисуя на земле какие-то пересекающиеся фигуры… Подул прохладный ветерок. Я закрыл глаза и вдохнул полной грудью. Фарисей указал прутом в сторону хижины и сказал, что обе женщины уехали отсюда. Я ничего не ответил… Он добавил, что был не в восторге от нашей затеи организовать пение в церкви. Я опять никак не отреагировал… Тогда он сказал, что одна из этих женщин, по имени Марта, ему никогда не нравилась, и мое сердце екнуло…
Небо стало окрашиваться розоватым утренним цветом, мне стало зябко, и я предложил Фарисею вернуться в библиотеку. На обратном пути я уже не опирался на его руку.
Перед тем как расстаться, я не удержался и спросил Фарисея, не утаивает ли он от меня чего-то.
— Ты сам все время пытаешься скрыть то, что у тебя внутри, — ответил он. — Хотя мы всё знаем.
— Что ты имеешь в виду?
— Ничего, Гипа… Но в бреду ты часто звал эту женщину, Марту, по имени… Она уехала отсюда, да будет милость Господня тебе и всем нам. Мы, как ты знаешь, желаем тебе только добра… А с этой женщиной было что-то не так.
Войдя в библиотеку, я запер за собой дверь, растянулся на скамье и не помню, как уснул… Пробудился я на заре, охваченный непонятной тревогой. К тому же меня мучил зверский аппетит. Я встал, подошел к столу и принялся жадно уминать все фрукты, что принес Фарисей. Мыслей не было никаких, кроме одной: все кончено. «Несторий повержен, Марта скрылась, Азазель пропал, а монастырские насельники узнали обо мне правду». Уронив голову на руки, я готов был разрыдаться. «Моя жизнь закончена, — твердил я про себя, — и впереди только смерть».
— У тебя впереди еще долгая жизнь, Гипа, не думай сейчас о смерти.
— Азазель… Где ты был все это время?
Он объяснил, что был и всегда будет рядом и что настоящий мир — это тот, что находится внутри меня, а не то, что происходит вокруг… Меня удивило, что Азазель не прятался и выглядел отнюдь не грустным.
— Может, мне принять яд, чтобы избавиться от всего, что у меня внутри, и умереть? — произнес я, не открывая глаз и не поднимая головы.
— Ты с ума сошел?! В смерти смысла нет. Весь смысл — в жизни. Я — вечно живой и умру только тогда, когда умрешь ты и все те, кто верит в меня, обнаруживая в себе мое присутствие… Ты не имеешь права убивать меня своей преждевременной смертью.
— А как мне жить после всего, что случилось?
— Живи, Гипа, для того чтобы писать, и тогда останешься живым даже после смерти. И я продолжу жить в твоих записях… Пиши, Гипа, — тот, кто пишет, не умрет никогда.
«Азазель страстно любит жизнь, — размышлял я. — Для него она — благодатная почва, именно поэтому он ненавидит тех, кто призывает отказаться от радостей и празднеств, и не выносит аскетов и отшельников, называя их дураками».
Я подошел к окну, в которое начал пробиваться утренний свет, и закрыл его. Мне хотелось продолжить беседу с Азазелем. Уткнувшись лбом в стену, я спросил его:
— А не тебя ли я встретил на окраине деревни Сармада и не с тобой ли спускался с вершины горы Кускам в Египте?
— Что ты такое говоришь? Я не существую отдельно от тебя. Я, Гипа, — это ты, и могу быть только в тебе.
— А ты не перевоплощаешься в других людей, Азазель?
— Перевоплощение — это миф.
Я услышал звук приближающихся шагов и снова открыл окно. Несколько монахов шли проведать меня, и среди них были двое служек, несущих длинный поднос с завтраком… Монахи сказали, что вскоре к нам присоединится настоятель и мы все вместе позавтракаем в библиотеке. Они были очень доброжелательны.
После того как мы исполнили несколько псалмов, настоятель обратился к нам с речью, но мне казалось, что его слова звучат только для меня.
— Дети Господни, — произнес настоятель, — давайте в это благословенное утро призовем Бога и возблагодарим Его за кротость и взовем к Его милости. Знайте же, что Бог неизменно присутствует в ваших сердцах, даже когда восседает на своем небесном троне. Я вижу, что вы встревожены тем, что происходит в Эфесе, вера многих из вас поколеблена, и сердца напряжены. Происходящее печалит нас, да наделит всех нас Господь своим прощением. Но наш монашеский путь лежит вдали от богословских проблем и споров, ведущихся между главами церквей. Эти люди временами вскипают, но также и успокаиваются. Давайте же оставим им то, что причитается им, и пойдем тем путем, который мы с Божьей помощью избрали для себя. И пусть нас объединяет одно — любовь Господа, свидетельство Иисуса и почитание Святой Девы, кем бы она ни была — Матерью Божьей или Матерью Мессии. Мы отвергли мирскую суету, познали Деву своими сердцами, а не словами богословов и их учениями. Давайте будем следовать канону веры, выработанному в Эфесе, и сбивать людей в стадо Господне, дабы не оставить их дьяволу, который неминуемо начнет строить свои козни, если мы будем разобщены. Отныне для нас один путь — к Богу, и да не будет он ограничен записанным каноном или заумными словами. Монашество есть тайна, которая выше, чем словеса, больше, чем языки, и точнее любого названия. Монашество — это светоч, указующий дорогу верующим и тем, кто посвятил свои чистые душы любви к Господу и кто усердствует в своей вере в Иисуса Христа и в святославии Девы Марии.