Андрей Иванов - Харбинские мотыльки
— Тьфу ты черт! Так и есть, — сказал он в голос, — все одно — дерьмо!
Махнул в сердцах рукой и пошел прямо по воде. Остановился посередине, подпрыгнул, шлепнул изо всех сил подошвами — брызги во все стороны!
— Хорошо! — сказал он громко и пошел довольный.
Только свечи зажег, как пришла Мила. Твердо, по-хозяйски вошла. Эскорт скользких теней. Шелест платья. Бусы. Сумочка. Остановилась в дверном проеме. Смотрит, как на преступника. Караулила?! А я босой… и брюки сырые… противно…
— Нашел себе кого-то? — спросила она. — У нас, тут? Или там, у себя?
— Что? Ай! — Спичка обожгла пальцы.
— Это та немочка, из ателье, да? Неужели ты не понимаешь, что с ней у тебя не будет такого? Ни с кем не будет… как со мной!
— Я никого не нашел и не искал. — Плюхнулся в кресло, вытянул ноги, закрыл глаза, вздохнул: — Сил никаких нет…
Она подошла к нему, села на рукоять кресла, положила ему руку на голову:
— Это потому, что я с ним… Ты не можешь больше терпеть…
— Нет, — отбросил ее руку, — плевать мне на то, что ты с ним.
Она порывисто встала, отвернулась.
— Я от всего устал. Ты только о себе думаешь, а я обо всем — обо всей жизни, о Тимофее…
— А что тебе этот убогий?
— Нет, больше не могу объясняться. Надоело! Прятаться, притворяться… Скандалы из-за писульки в газете… Из-за чего? Из-за мелочи! Стрихнин в каждом слове — из-за ерунды! И так из месяца в месяц, годами шушукаться могут! Сегодня бросаются с ножом, а завтра за посылкой отправляют как ни в чем не бывало! И за что мне все это?
— Бедненький, такие страдания. Ты, наверное, себя вообразил кем-то. Что-то придумал себе… — Она попыталась его обнять; он отвел ее руку. Она скользнула пальцами по его волосам. Сжала губы. — А может, ты себя для чего-то решил поберечь? Думаешь, завтра придет и тебе чудо в лукошке принесет? Счастье, розовенького младенца, богатую невесту…
Схватила и потянула за волосы. Он вырвался:
— Перестань!
— Завтра ждешь. — Мила покачала головой. — Да, да, вижу: ждешь.
— Ничего я не жду, — зло сказал он, глядя на свои ноги: грязные, из мокрых брюк они торчали, как палки (ногти нестриженые, длинные, грязные — и пусть!). — Меня тошнит от одной мысли, что я буду красться к тебе хотя бы еще один раз.
— Ты просто так и не стал мужчиной, — сказала она, поднимаясь, застегиваясь. — Так, я ухожу. Мне не о чем с тобой говорить. Ты просто сопляк, вот и все!
Пошла. И обе жирные тени за ней.
— Иди, иди к своему Терниковскому. Настоящий мужчина. Он тебя отведет в домик, где устраивают оргии. Можно будет сразу с тремя…
Она резко обернулась.
— Зачем ты сказал это? Вот зачем тебе обязательно…
Она подошла и сильно лягнула его по ноге, еще, еще…
— Ну, ты что! — Он вскочил и оттолкнул ее.
Она ударила его кулаком в лицо. Удар был слабый, но оскорбительный. Вспыхнуло в глазах и окатило голову. Схватил ее руку и сжал. Сжал сильнее, чем хотел. Ее мягкая кожа пробуждала ярость. Им овладело непреодолимое желание сделать ей очень больно. Поставить ее на колени. И давить, давить. Сквозь облако ярости донеслось: отпусти… Она стояла перед ним на коленях и извивалась. Его зубы хрустели. Закрыл глаза. Остановил припадок. Отпустил.
Мила встала, отшатнулась.
— Да ты просто зверь…
Он стоял, не открывая глаз; ждал, что она уйдет. Но она не уходила. Смотрела на него и не могла уйти. Он решительно подошел к ней и сгреб за плечи, как хозяин, повалил на койку. Начал рвать платье.
— Ты что? — скулила она. — Что?
Раздвинул ноги коленками.
— Ничего, — сквозь зубы, — сейчас придушу тебя, как кошку, и брошу тут!
— Ха-ха-ха! — засмеялась она, понимая, что он не собирается ее душить. — Ты не сможешь… Не сможешь…
— Сейчас увидишь…
— Попробуй! Придуши! На! Давай! Я не стану сопротивляться…
Она выгнула спину, закинула голову. Он взял ее за горло, сжал, наклонился и стал лизать ее… от горла до подбородка… от подбородка до уха… Она стонала, высвобождая грудь; впился в сосок.
— Ну, что же ты не душишь меня? А? — дразнила она, сама выворачивалась из платья, как змея. — Что же ты никак не задушишь меня? Задуши! Задуши меня! — говорила она, сжимая его набухший член. — О! Умоляю! Задуши меня поскорей! Ну же! — Она елозила, пристраиваясь. — Последний раз, — шептала она, прижимая его к себе, — последний раз…
Почувствовав, что она плачет, он стал слизывать слезы, нанося бедрами удар за ударом…
Ночью ему приснились мотыльки. Они кружили вокруг него, а он их выгонял из комнаты Каблукова. Махал руками. Вставал с топчана, бросался к окошку, отмахивался. А они кружат, кружат… Посередине комнаты сидел Тимофей. На стуле. В руках у него были куклы, обклеенные бумагой со свастикой. Над ним зеленая лампа с красными иероглифами, и снова мотыльки шелестят, вьются, как снежинки над перроном, над могилами, а сани скрипят, копыта стучат, гробы сталкиваются, как вагоны. Сердце бьется, и болит сердце. Везде в комнате были листовки и газеты. У дверей ждали люди. «Ну, что? Вы идете?» Лампа то вспыхивала, то гасла. Мотыльки налетали, как ласточки. «Это к грозе». На глазу у Тимофея была повязка. Читал стихи по-французски:
Tu prends ton cafe parmi les malheureux
Et tu bois alcool brUlant comme ta vie, mon vieux![79]
В кровати лежал Иван. Он был обклеен листовками. Из пустой глазницы вылетали мотыльки.
Борис проснулся от рези в груди. Будто вбили кол в солнечное сплетение. Перед глазами все вертелось. Мотыльки… В голову лезли чужие мысли. Незнакомые голоса наперебой что-то говорили друг другу, а его будто и не было. Наплывали образы, ударяли в грудь, отбегали, смотрели с любопытством. Он ворочался и не понимал: спит или нет? Встал, зажег керосинку. Тени отступили, но светлее не стало. В коридоре что-то поскрипывало. Книги шептались. Вещи подсматривали.
Вышел на улицу. В луже чернота. Вырвало. Горечь в груди отпустила. По дороге ползла мгла. Попил воды из ведра. Умылся. В голове посвежело. Наступало утро. Грязь просыпалась. Поплелся на вокзал. Вслух спрягая латинские глаголы. Светлело. Грязь под ногами принимала все более живое участие, с выражением сопровождала. Хлюпала, улыбалась, поблескивала. Он смело шагал по втоптанным лицам. Шагал, не жалея ног.
Курить не стал. Долго прохаживался по перрону. Остановится, почувствует кол между лопатками и снова ходит. Остановится, вздохнет — боль в груди, и снова идет.
Наконец-то открыли вокзал. Пожилая женщина неопределенной национальности, не замечая художника, протерла пол, пробежалась тряпкой по подоконникам, сняла газетный лист со скамьи. Ворчала себе под нос непонятно на каком языке. Эхо ходило за ней по пятам. Сел, у его ног собралась и дрожала кружевная тень. Ноги ныли. На что-то жаловался желудок. В голове гудело. В глазах двоилось. Стук в ушах. Стук.
Поезд.В поезде он уснул, и было легко: ему приснилось, что он возвращается из гимназии домой. Дом — теплая точка, к которой приближается поезд. Не проснувшись до конца, он заплакал.
3В августе Ребров получил письмо от Тимофея. Каблуков два месяца провел в тюрьме. Денег заплатить штраф так и не раздобыли. Алексей прислал что-то, но недостаточно даже для оплаты долга за квартиру. Выселили. Встали перед глазами наглые хризантемы. Пришлось ютиться больному Ивану в букинистическом. Желудок совсем отказал. Д-р Фогель поместил его в больницу, где туберкулезников лечат бесплатно, больница для бедных эмигрантов. Пошел на поправку. Но надолго ли? Смотреть на это совершенно непереносимо. Я писал его брату, но он не отвечает. На последние пишу Вам, Борис Александрович, так как стало ясно, что до Ивана никому, кроме меня, дела нет, и если я о нем не позабочусь, то никто не поможет. Теперь он ютится в букинистическом магазинчике, а там холодно (сами знаете), к тому же у нас этой весной опять случился потоп, если помните, и букинистический затопило, с тех пор никто его не протапливал как следует, потому что Вере Аркадьевне не до того, стоял он закрытым все это время, и теперь там сыро, всюду плесень: ему там совсем невозможно. Я временно у Веры Аркадьевны. Ищу работу. Улицы грязные, и без хороших сапогов некоторые улицы не пройти совсем. Обещали в типографию взять, но я этому ремеслу не обучен, потому первое время буду совсем мало получать. Есть опасение, что и того не будет: в наши дни мало кому платят. Сами понимаете. Не могли бы вы нам немного прислать денег, чтобы подыскать жилье? Если не сможете, я пойму, потому что кругом эмигранты без языка обречены на нищенское существование, обещаю также, что если не сможете помочь, письмо будет между нами. Мы начинаем работать над игрушками, но дела наши пока идут медленно.
Кунстник порвал письмо и бросил в печку. В эти дни слег и Николай Трофимович. Борис забегал. Николай Трофимович напоминал ему о гражданстве; каждый раз одно и то же:
