Николай Энгельгардт - Павел I. Окровавленный трон
Императрица, видимо, несколько встревожилась этими бесконечными «браво» и заметила, что в Европе юноши более путешествуют, причем многое видят.
— Да, конечно, путешествия развивают человека и необходимы для его образования, — согласился император, успокаиваясь.
— Знаете, ваше величество, путешествия не делают человека умнее, — еще развязнее и бойче сказал принц.
— Почему вы так думаете? — с улыбкой спросил Павел Петрович.
— Да потому, что Иммануил Кант никогда не выезжал из Кенигсберга, а мысль его обнимала весь мир, — брякнул мальчик фразу, которую двадцать раз слышал от ротмистра фон Требра.
Лицо Павла Петровича омрачилось. Императрица стала подобна мраморной статуе.
Дибич опять посинел, словно ему затянули петлю на шее.
У Павла Петровича началась одышка. Он откинул голову назад. Морщины бороздили его лоб, как сильный ветер поверхность вод. Вдруг он сильно топнул ногой.
— А что такое, маленький человечек, знаете вы о Канте? — сурово спросил он у Евгения.
В голове принца мелькнула мысль о решительном отвращении Павла Петровича ко всем философам, которых он считал причиной революции, источником безбожия и якобинства и всех развратных правил и воспалительного состояния умов, потрясшего троны и алтари Европы.
— Я ничего не знаю о творениях Канта, ваше величество, — бойко поспешил поправиться мальчик. — Они для меня иероглифы. Но этот мыслитель сам сделался историческим лицом, и его не обходят молчанием в классах истории.
Император судорожно расхохотался.
— C'est excellent! — вскричал он, схватил принца за обе руки. — C'est excellent! C'est excellent! — повторил он раз. десять подряд. Повернулся потом столь же судорожно к императрице, снова захохотал изо всей мочи, и, как бы довольный собою, ударил себя ладонью несколько раз в грудь.
Эхо разнесло дикий хохот императора под гулкими сводами грандиозных покоев замка.
— C'est excellent! ха! ха! C'est excellent! ха! ха! ха! — смеялся император.
И вдруг успокоился.
— Savez vous, que ce petit dr ole a fait ma conquete?[20] — сказал он императрице, со странным выражением напирая на последнем слове.
И столь же неожиданно вышел, послав еще раз принцу рукой поцелуй и напевая какие-то трели…
Слова: «J'en suis charmée» — замерли на устах встревоженной императрицы. Следя за удаляющимся императором, она, казалось, вдумывалась с беспокойством в причину этой странной выходки.
Потом, обратясь к принцу, произнесла по-немецки, скороговоркой, полукротко, полусерьезно и слегка грозя ему пальцем:
— А все же ты маленький смельчак! Сыночек мой, ведь здесь слова взвешиваются строже, чем в Карлсруэ. Да и вообще ребенку приличнее молчать, чем слишком много говорить. Прими это к сведению, если хочешь быть счастлив. Пойдем ко мне.
Императрица ласково обняла за шею мальчика и провела его в свою голубую гостиную.
— Если ты хочешь быть счастливым, — продолжала императрица, — то знай, что здесь каждое слово может тебе повредить.
— Ах! вне отечества для меня нет счастья! — сказал принц. — Но воля родителей для меня священна.
— Молчи, коль скоро их любишь.
— Я буду нем, милая тетя, как рыба. Но я не умею притворяться.
— Кто же тебя к этому принуждает?
— Генерал Дибич. Он того мнения, что его любил Фридрих Великий. Отсюда он выводит, что великий знаток искусства подстраиваться к монарху, который…
Императрица вздрогнула и зажала мальчику рот рукой.
— Ради Бога, только не надо подобных рассуждений! Ты доброе, невинное дитя, но тебя надо заботливо охранять, чтоб ты не обжегся на огне.
— Ах, милая тетя, — указывая на пар, выходивший из их уст, сказал принц Евгений, — тут скорее можно замерзнуть, чем обжечься.
Императрица улыбнулась.
— Неисправимое дитя! — сказала она. — Но я не дам тебе ни обжечься, ни замерзнуть. Я заменю тебе здесь мать и не дам тебя в обиду.
Императрица с любовью прижала его к груди, словно скрывая в объятиях от грозящей опасности, и поцеловала.
— Ты напомнил мне моего любимого брата! — сказала она, и в очах ее засверкали слезы.
Принц поцеловал ее платье.
— Расскажи мне о родителях, о том, что ты делал в Карлсруэ!
IX. В покоях императрицы
Поощренный царственной тетей, принц Евгений стал рассказывать о приключениях в Карлсруэ, заставляя императрицу то улыбаться и качать головой, то задумываться и вздыхать.
Она спросила, был ли он в ее родном замке Монтбельяре, где протекли светлые дни ее детства и девичества, и, узнав, что еще не был, сама отдалась воспоминаниям.
— Воспоминания ранней юности подобны сохраненным цветам, — говорила она мечтательно. — Любишь вдыхать их далекое благоухание. Воображение оживляет их поблекшие краски. И видишь их вновь такими прекрасными и такими свежими!
Императрица вспоминала огромные мощные здания — соединение монастыря с крепостью — замка Монтбельяра, на обрывистой горе, над старым городом графства. Она вспоминала мощные ливанские кедры, которые окружали замок (они выросли из семян, привезенных из Святой земли графом Монтбельяром в 1400 году), и огромные каштаны и березы, дававшие столько тени в широких дворах внутри замка. Она вспоминала летнюю резиденцию — изящный и милый Этюп!
— Я перенесла свои воспоминания в Россию, — говорила императрица. — Я ими живу и здесь. Посмотри, это виды Павловска! Вот и Этюп. В нем все почти так же, как и в моем родном Монтбельяре..
Императрица показала на ковры «en haute lice», которыми покрыты были стены гостиной.
На светло-голубом фоне ковров были вытканы сельские уголки, шале, гроты, различные виды Павловска, но они не гармонировали с торжественным великолепием прочего убранства гостиной, с нишей в глубине ее, поддерживаемой двумя великолепными порфировыми колоннами ионического ордера, перед которой стояла группа из каррарского мрамора, изображавшая Аполлона и Дафну — копия с Беллиниевой скульптуры. Но ниша скорее напоминала пещеру Борея, таким холодом несло из ее заплесневелой глубины. Роскошная дверь вела в кабинет императрицы. Императрица продолжала рассказывать о счастливом правлении принца, отца ее, она говорила, что в Монтбельяре и Вюртемберге всюду пели и танцевали: и у богатых и у бедных: она вспоминала чиновников ее отца, советников, носивших средневековую одежду наполовину черную, наполовину желтую — цветов Вюртембергского дома, вспоминала знамя графства Монтбельяра, лазурное с золотыми рогатыми морскими рыбами. Она перечисляла достопримечательности Этюпа: вспоминала оранжерею, считавшуюся лучшей в Германии; беседку из роз с высокими штамбами, образующую храм; ее ароматный свод был самым пленительным местом в мире, чтобы там читать или болтать! А молочная в виде швейцарского домика, где были великолепные фаянсовые вазы, poteries XVI столетия, грубо расписанные красками, но высоко ценившиеся знатоками искусства! А гроты Этюпа! Они полны сталактитов, при свете факелов сверкающих подобно бриллиантам! А множество искусственных островков на речке, соединенных китайскими мостиками! А триумфальная арка, построенная из капителей и обломков колонн, привезенных из развалин древнего римского поселения Epomandurum, находящегося на юге от города Монтбельяра! Арка посвящена была Фридриху Великому. А «избушка угольщика» в лесу! Мебель этой избушки элегантной простоты вся привезена была из Парижа.
Императрица, улыбаясь, припомнила, как однажды она, уже будучи невестой, переночевала в этой избушке, что привело в истинный ужас старую дежурную даму госпожу Гендель, ходившую всегда в шумящем лиловом платье с огненными лентами и помешанную на этикете и величии Вюртембергского дома. Много лет подряд госпожа Гендель при каждом упоминании избушки угольщика с парижской мебелью с трагическим жестом говорила:
— Когда подумаешь, что будущая императрица московитов и такого обширного государства ночевала там!.
И она произносила французское слово vaste (обширный), открывая рот во всю его вертикальную ширину.
Смешная, старая, добрая госпожа Гендель! Тогда в моде была экстравагантная прическа, называвшаяся «poufs au sentiment». Это было в 1774 году, когда Людовик XVI вступил на трон.
Волосы украшали изображением любимого лица или предмета.
То были портреты отца, матери, любимого человека или любимой кошки, собачки, птички…
— Я носила изображение дамы со связкой ключей в руках, напоминавшей госпожу Гендель. И госпожа Гендель не помнила себя от счастья и гордости, что ее портрет носит будущая императрица — de si va-a-aste Etat! А между тем Вюртембергских стали титуловать Altesses sérénissimes только по повелению императора Леопольда I, а раньше их именовали просто Votre Grâce. — И Мария Федоровна вздыхала о счастливом времени, когда она была еще Доротеей. Задумавшись, она шептала:
