Алексей Югов - Ратоборцы
По лицу Невского видно было, что князь хотя бы и не хотел, да полюбовался-таки старшею невесткою. И от этого, гордый за сына, Мирон Федорович обратился к невестке уже не таким строгим голосом, как вначале, а куда ласковее и задушевнее.
— Милавушка! — сказал он. — А слазь-ка ты, доченька, в подпольице да посмотри тамо: нету ли чего… на муськой полк?
Милана вскоре внесла на деревянном резном блюде глиняный, обливной, с запотевшими стенками кувшинок и при нем одну серебряную стопку и одну простую, зеленого толстого стекла. Помимо того, на подносе стояли миска соленых рыжиков, блюдо с пластами медвежьего окорока и другое — с хлебом. С поклоном поставя это все на стол перед князем, сидевшим в переднем углу, под образами, она вышла.
Мирон Федорович бережненько и дополна налил зеленоватым домашним серебряную чару и на блюде поднес ее с глубоким поклоном князю. Он стоял так, доколе Невский не принял стопки.
Держа ее в руке, Александр молча повел глазами на другую — что зеленого стекла. Старик не заупрямился.
— Ну, ино и я изопью стопку, твоим изволеньем, княже! — сказал он и налил себе.
— Ну вот и добро! — сказал Невский.
Они выпили и тотчас же закусили кусочком хлеба с соленым рыжиком. Никто не обеспокоил их за трапезой. Они неторопливо беседовали.
— Вот, Олександра Ярославич, — сказал Мирон, — слыхать было по народу, что ты дале-еко в Татарах побывал в дальнем царстве… И якобы два года там прожил?
— Полгода ехал туда. Полгода — обратно. Год прожил, — отвечал Александр.
— Ой-ой!.. Нам даже и невдомек, что этакие дальние державы существуют…
Александр помолчал.
— А что, Олександра Ярославич, — продолжал расспрашивать старик, — правду ли говорят, что эти татары… сусликов жрут?
Невский улыбнулся:
— Правда.
Старик пришел в ужас.
— Это што же будет?.. — воскликнул он. — Микола милостивый!.. — Он полуобернулся к темным образам. — И этакому народу покоряться пришлося?.. За грехи, видно, наказует господь!
Выпили по второй — закусили медвежатиной.
— А в какую же они веру веруют, эти татары? — спросил Мирон, когда разговор возобновился.
— Во всех богов! — ответил Александр. — Старшая ханша у них — та христианка… Приносят ее в церковь.
— Как?.. Ужели и церкви у поганых у них есть?..
Мирон Федорович долго не мог оправиться от изумления. Видно было, что он хочет, но и не знает, как спросить князя о волнующем его предмете.
— Давай, давай… — ободряя его, сказал Невский.
— Ты вот говоришь, государь, что ходит-де и в церковь эта самая ихняя царица, или как сказать… Так вот и подумалось мне худым моим умом, что нельзя ли через это самое льготу какую-нибудь хрестьянам… А то ведь чисто задавили пахаря: десятую часть от всего отдай на татарина! Как дальше жить станем? А тут бы он, священник, ей бы, царице татарской, укоризненное слово сказал бы: «Вот что, мол: и ты во Христа веруешь, и они, русские, тоже во Христа веруют!.. Тогда дай же ты им льготу каку-нибудь!.. Ведь ограбили, мол, уж дальше и некуда! Прямо как к жиле припали — и сосут, и сосут!.. Уж на ногах народ не стоит!.. Ты, мол, христианка, скажи своему-то мужу, царю!..»
Печально усмехнувшись, Невский растолковал старику, как смог, что ничего, кроме вражды, эти живущие у татар греческие попы-еретики к русскому народу не питают.
Мирон восскорбел:
— Прости, Олександра Ярославич, прости!.. Не во гнев буди сказано!.. От худого разума молвил… но сердце кровью подплывает — смотреть на православных… Тяжко живут, тяжко… Думаешь, чем бы помочь…
— Видишь ли, какое дело, старина, — как бы в раздумье произнес Невский. — Вот мы с тобой тут думаем, что они там, в Каракоруме в своем, только о нашем, о русском народе и помышляют. А они ведь, татары, сорок народов, сорок царей под себя подмяли. Иные тамошние вельможи даже и не ведают: где и какая такая Русская Земля… И откуда она, от каких мест и по каких мест…
Старик вдруг побагровел, глаза его налились кровью, борода затряслась. Расплескивая, он поставил стопку на стол. Оборотясь лицом ко князю, протянул перед собой большую, искореженную полувековой работой руку и, потрясая ею, сказал:
— А ты им вот что скажи, Олександра Ярославич, поганцам таким: «Наша, мол, Русская Земля — по тех мест, куда плуг ходил да соха, куда топор ходил да коса… по тех, мол, пор и Русская Земля!..»
Говорили и о семейном. Старик расчувствовался и позволил себе слегка даже похвастаться домашними:
— Да-а… троих своих дочек из-под крыла в чужие люди выпустил — и не слыхать от сватов жалобы на нашу кровь! А и я двоих чужих дочек под свое крыло принял — и мы со старухой, с Дарьюшкой, тоже на чужое воспитаньице не жалуемся!.. Одное-то невестушку видал, государь, — Милану.
— А как другую зовут у тебя? — полюбопытствовал Невский.
— Другую невестоньку зовут у нас Анастасея. А мирски опять же — Светлана, — пояснил Мирон Федорович. — Вот погости у нас — покажем и эту… Авось не охаешь… Правда, не без норова бабочка, — прибавил батюшко-свекор и даже слегка поскреб бороду и поморщился. — Милава — та поспокойнее.
— Да-а, — сказал Александр, — норов, видно, у нее одинакий с Тимофеем.
— Вот-вот, — обрадованно подтвердил Мирон.
— Норов у Тимофея твоего смиреннее некуда, — продолжал Невский. — Сам с бородой, с усами, у самого детишки, — ты его бьешь, а он: «Тятя, прости!» Нынче не каждый сын такое стерпит.
У Мирона как бы и речь отнялась! Опомнясь, он с возмущением отверг то, что он бил Тимофея:
— Что ты, что ты, Олександра Ярославич?.. Что ты, свет-государь мой?.. Мыслимое ли такое дело — бить?! Да у нас и в побыте этого нету в семействе!.. Ведь мало ли какое поврежденье можно сделать… В запале ежели по уху ударишь, то и навек глухой!.. Но что действительно я его, Тимофея, малость поучил, отцовски, — от того не отрекаюсь!.. А и поделом, Олександра Ярославич, а и поделом!.. Тем семья стоит!..
Александр с большим усилием удержался от улыбки и пожелал узнать, в чем это провинился старшой.
— Нет уж, Олександра Ярославич, будь до меня доброй: пускай уж лучше не скажу я твоей светлости!
— Я с тебя воли не снимаю. Бывают художества, что лучше никому чужому и не знать.
— Господи боже милостивый! — воскликнул старик. — Да разве от тебя што может быть в добром семействе тайное? Ты же и над отцами отец!.. Ради бога, не подумай, что в татьбе попался али в другом в каком нехорошем… Однако все же стыдно сказать в княжеское ухо…
Тут Мирон Федорович, понизя голос, прикрыв рот ладонью, шепнул князю:
— От жены от своей да на сторону стал посматривать!..
Сказав это, грозный старик отшатнулся и глянул на князя, как бы желая увидеть, сколь потрясен будет князь эгакими бесчинствами Тимофея.
По-видимому, ему показалось, что вид у Александра Ярославича довольно-таки суровый.
Тогда, несколько успокоенный, что стыдное признанье какникак сделано, Мирон Федорович продолжал:
— Да ведь мыслимо ли такое дело в крестьянском семействе? Да ведь он же у меня старшак. На него весь добыток свой оставлю. Он у меня как все равно верея у ворот!.. На нем все держится!..
И старик гневно засверкал очами.
День начался осмотром льняного обихода у Мирона Федоровича. Сперва Александру казалось, что займет это часдругой, не больше, а потому, когда Андрей-дворский утром пришел из стана получить приказанья, то ему было сказано держать коней под седлом. Но вот уже и солнце стало близко обеда, и лошади истомились под седлом, а и конца-краю не видать было льноводческим премудростям, которые сыпались на голову князя. А старик Мирон еще только входил в раж.
Упоенно он рассказывал и показывал князю всю премудрость льноводства. Он объяснял ему и сушку в поле, и вязку, и обмолот, и расстил, и подъем льна, и опять» — вязку, и возку, и сушку на стлище, и в сушилке, и подготовку горстей, и мятье…
— А подыми ты его вовремя, — строго помахивая пальцем, внушал он Александру, — не дай ему перележать! А то волокно будет короткое!.. За такое большую цену не возьмешь!..
— Погоди, старина, погоди маленько! — остановил князь Мирона. — Скорописца! — молвил он вполголоса.
Через краткое время вприбежку, к тому самому изволоку, на котором стояли Невский с Мироном, возле озерка, заспешил молодой дьяк, в песчаного цвета кафтане, с каким-то странным прибором, наподобие тех лотков, с которыми на шее расхаживают по торжищу пирожники да сластенщики.
Пока он поспешал ко князю, скорописная доска на ремне висела у него под мышкой. Подойдя же, он быстро наладил ее так, что теперь она висела у него откинутая на груди, перед глазами, и можно было писать. Слева в доску врезана была бутылка с чернилами, завинченная медной крышкой, а рядом, в прорезе, вставлена была связка гусиных, тщательно очиненных перьев.
— Пиши! — приказал Невский. — Говори, говори, старина! — обратился он к Мирону. — Велю записать для памяти.
