Алексей Югов - Ратоборцы
А сын Тимофей гудящим басом, так же мерно, как мерно хлестал его отец, приговаривал все одно и то же:
— Тятя, прости!.. Тятя, прости!..
Отхлестав Тимофея, сколько он счел нужным, суровый родитель перехлестнул вожжи и повесил их на деревянный гвоздь в столбе навеса.
— Нехорошо, Тима, неладно, — увещательно произнес он в завершенье, — ты ведь у меня большак!..
Сын Тимофей произнес еще раз: «Тятя, прости!» — и положил перед отцом земной поклон.
Стоявший все время незаметно в тени, Александр Ярославич осторожно раскрыл калитку и, слегка покачивая головою, вышел снова на огород.
Спустя немного времени старик Мирон тоже вошел с железною лопатой на огород и, в пояс поклонясь князю, проговорил:
— Дозволь, Олександра Ярославич, потрудиться малость по-стариковски: земельку пошевырять.
— В час добрый, в час добрый, — благосклонно отвечал Александр.
Старик принялся за работу — вскапывать грядки.
День становился все теплее и теплее. Солнце сияло щедро, и если бы не желтые космы в темной зелени бора да если бы не эта щедрость и яркость лучей, словно бы воздух был промыт чисто-начисто, то можно было бы подумать, что вернулось лето.
От серых бревен избы, нагретых солнцем, затылку Александра было тепло, словно прислонился к лежанке. Князь спустил с плеч шубу и сидел, наблюдая, как работает Мирон.
— А под чего же это ты, Мирон Федорович, земельку готовишь? — спросил Александр.
Старик поднял седую благообразную голову с не очень длинными, под горшок стриженными волосами, схваченными вкруг головы узким ремешком, и, взглянув на князя, неторопливо всадил лопату в грядку. Обведя загорелой и жилистой рукой свою большую, впрбдымь, бороду, он без торопливости отвечал:
— А лук-сеянец побросаю… Под снежок пойдет. Зато весною лучок мой, что татарин: как снег сошел, так и он тут!.. У соседей еще ничевым-ничего, а мы уж лучок едим. Зато не цинжели ни одну зиму! А сосед Петро, в мои же годы, цингою помер!..
— Да какие ж тут у тебя, соседи? — изумился Александр. — Медведи одни?..
Старик улыбнулся:
— Есть и медведи. Без них тоже хрестьянину не жизнь! Ходим и на них, зверуем… Вот коли дозволишь, то окороком угощу сегодня медвежьим… Ну и шкурка ведь тоже! Полезной, полезной зверь! А только и настоящие соседи есть: вот тут Захарьино — сельцо обо двух дворах, — верст пять, боле не будет. Закомалдино — в том пять дворов… две версты всего. Общаемся, как же!..
Он поплевал слегка и вежливенько на ладони и опять принялся за лопату. На полувкопе старик снял ногу с лопаты, нагнулся, поднял и отшвырнул червяка. Затем снова продолжал копать.
Дождавшись, когда он проделал это вдругорядь, Невский спросил:
— А зачем ты это, старина, нянчишься с ними, с червяками? Жалко, что ли?
Старик вздрогнул, поднял глаза на князя, воткнул заступ в землю и неторопливо ответил:
— Да ведь оно и жалко. Червь земляной — он земледельцу не враг. В особенности в огородном деле. Польза: земельку рыхлит, продухи в ней кладет. Тогда пошто его губить, ползущего?
И, сказав это, он с удесятеренным рвением принялся за работу и орудовал своим заступом, доколе пот не закапал с его чела. Сгребая его крупные капли краем ладони и поправляя ремешок, сдерживающий волосы, он время от времени растирал рукою натруженную поясницу и, смущаясь от этого перед князем и как бы сам на себя лукаво подмигивая, говорил:
— У ленивого болит в хребте!
— Когда бы у меня все были такие ленивые! — сказал Александр.
Князю становилось хорошо и просторно на душе — не то от близости этого матерого, прозрачного духом старика-трудолюба, не то от вступающего в душу великого покоя окрестных лесов и холмов, осиянных щедрым солнышком последних тихих дней осени.
Слышалось звонкое шорханье железа лопаты о землю. Старик, извернув заступ боковой гранью, ловко и быстро мельчил комья вскопанной земли.
— Э-эх, не земелька, а пуховая колыбелька! — радуясь добротной вскопке своей, проговорил Мирон. — Да-а… скоро уж и мне земляную постельку постелют!.. — произнес он в раздумье. — Пора, пора и мне под заступ — зажился.
Невский остановил его.
— Полно, — сказал он ему, — да ты еще у меня повоюешь!
— Нет, уж отвоевал… где там!.. На Воспожинки шестьдесят и один стукнуло… Сынов да внуков моих зови с собою, а я уж не воин!.. И то сказать: с покойным родителем с твоим, с государем Ярославом Всеволодичем, на Ригу и на Колыван ходил! До самого моря дошли. Еще немного — и Рига наша! Тряслись они в ней, немцы, запершись… Но только что батюшко твой согласился выкуп с них взять. А и не осудили мы его — год был тоже тяжкой: мох ели, кору, лебеду в Новгородской-то области — кто что измыслит… А серебро, и пушное рухло всякое, и всякое литье — ну, словом, все, что вздумал князь, то и взяли с них. Оси горели у телег — до того мы всякой всячины от них повезли!.. И мир взяли на всей воле нашей… Кажному так своевать бы!.. Строительной был государь… А чтобы зря это ему крови пролитие делать — это он недолюбливал…
Оказалось, что старик даже и Всеволода Большое Гнездо, деда Невского, видывал и запомнил.
— Слыхать было, что воитель был тоже добрый дедушко твой, царство ему небесное, Всеволод-то Юрьич. Да и государству строитель. Слава ходила об нем. Словутной был государь, словутной!..
Невский расспрашивал его, каков был собой Всеволод Юрьич.
Мирон задумался, словно бы всматриваясь куда-то далеко-далеко.
— Проезжал Он мимо нас на буртасцев… Ну… В трубы бьют. Войско… Кони все… в ряд!.. И вот, самого как сейчас вижу: лицом тонок… благолепен… нос тонкой… борода простая, невеличка… Волосы — по-хрестьянски… Но… грозо-ок!
И это было почти все, что мог припомнить старик о великом деде Ярославичей… Но и тем Александр был чрезвычайно доволен.
— А ну-ка, старина, — сказал Невский, вставая с завалинки, — дай-ка я тебе копану грядку! Давай, давай!
И, пресекая все возраженья старика, он взял у него из рук заступ и принялся копать.
Мирон Федорович стоял некоторое время в какой-то оторопи и словно бы глазам своим не верил, что вот на его огороде, своей высокой рукой, одну из грядок, где будет посажен обыкновенный деревенский овощ, вскапывает ему сам Невской!.. Да нет уж! И молчать придется про то перед людьми! Совсем, скажут, спятил старый Мирон: уж ему и князь Невской гряду на огороде вскопал!
Несколько раз пытался старик молвить какое-то заветное слово, но все не хватало духу.
Наконец сквозь слезы растроганности произнес, кивая головой:
— Да где же, в каком же раю небесном, цветы мне те добыть, чтобы теперь на этой гряде посадить?..
Александр, не подымая головы, рассмеялся:
— Лучком, лучком меня угости с этой грядки о будущу весну, как проезжать стану… Ну, и еще кое-чем, что от веку положено военным людям…
Ярославич в кою пору управился со всеми оставшимися грядами, но зато от непривычки натер себе мозоли.
— Отвык, отвык, — произнес он, разглядывая ладонь. — А ведь вот от меча — никогда! А бывало, ведь от утренней зари пластаешь и до вечерней!..
Старик осмелел:
— Да ведь вот какое дело, Олександра Ярославич: на ладошки вперед поплевать надо, — ты уж не огневись за такое грубое слово! Этак вот…
И старик, взяв заступ из рук Невского, показал, как полагается обходиться с лопатой, чтобы не натирать мозолей.
— Ведь где тут причина? — продолжал Мирон. — А причина в том, что черен-то лопатный — он ведь ходит в ладоне взад-вперед… ерзает… — Старик улыбнулся и глянул на Александра: — Ну, а меч-то ведь, поди, в твоей руке не заерзат?
Невский сквозь негромкий смешок, в тот же голос ответил ему:
— Да нет, кто отведал, те не жалуются!..
Александр со светлой лукавинкой в синих глазах глянул на стоявшую на столе, поверх белой скатерти, большую деревянную чашку с золотыми разводами, полную янтарным пахучим медом, среди которого, погрузясь в него, обломки сотов торчали, словно бы крыги взломавшегося льда в ледоход.
И старик понял.
— Милава! — позвал он.
И тотчас же смуглая, полная и рослая красавица невестка — жена того самого старшака Тимофея, по чьей спине утречком гулко прошлись вожжи, — вступила в горницу походкой упругой и легкой, но от которой, однако, позыбились чуть-чуть половицы крытого яркими половиками пола, когда она остановилась перед свекром-батюшкой и перед его высоким гостем, ожидая приказаний.
Трудно было не залюбоваться большухой. Благословенна земля, по которой ступают такие матери! Добрых породят они, добрых и воскормят сынов!
Вспыхивая зарницей румянца на смуглых яблоках щек, с черной родинкой на правой, покоя на них большущие ресницы, стояла Милава сама не своя, потупя очи, и видно было по отрывистому вздрагиванию ее красивых больших рук, смиренно приведенных ко грудям, как шибко бьет у нее сердце!..
По лицу Невского видно было, что князь хотя бы и не хотел, да полюбовался-таки старшею невесткою. И от этого, гордый за сына, Мирон Федорович обратился к невестке уже не таким строгим голосом, как вначале, а куда ласковее и задушевнее.
