Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 3.
А писарь уже распоряжался: наезжая конем на партизан, шипел на них сквозь стиснутые зубы:
— Вы что, ослепли, растакую вашу мать. Не видите, флаг полковой у ворот!
— Ну и что! — огрызнулся на него партизан в синей рубахе, подпоясанный брезентовым патронташем. Двое других, не обращая на сердитого писаря внимания, продолжали снимать с лошадей вьюки и седла.
— Как это что! — воскликнул Мишка. — Мы этот дом под штаб полка займем!
— Ух ты, грех какой! — партизан обнажил в улыбке желтые от табака зубы. — А где он, штаб-то, поди в кармане у тебя?
А штаб и в самом деле состоял из одного Мишки, в тощей боковой сумке которого уместилась вся полковая канцелярия. Но любил Мишка козырнуть громкими словами, давала себя знать писарская привычка. Разобиженный насмешливым тоном партизана, Мишка уже готов был пустить в дело плеть, но тут услышал голос командира:
— Михаил! Ты што это разошелся там?
Писарь опустил руку с плетью, круто повернул коня к командиру.
— Ведь это же самоуправство! — зло выкрикнул он, тыча плетью в сторону партизан. — Что они, дисциплины не знают? Да их за такое дело…
— Хватит! Ты, я вижу, только о себе заботу проявляешь, а о людях наших, о раненых, подумал?
— А как же, в школу их поместим. — Мишка, все еще не остывший от перебранки с партизанами, оглядываясь, грозил им кулаком.
— Ты чего, — повысил голос Макар, — вертишься, как сыч на колу? Почему раненых в школу, а не сюда? Вон какой тут домина, и кормить их тут есть чем, и воды горячей на всякие потребности можно нагреть сколько угодно, и фельдшера с санитарами есть где поместить.
— Я же разговаривал с фельдшером-то, он говорил, что в школе им распрекрасно будет, просторно, а насчет питания чего беспокоишься? Все будет им, что надо.
— Ну смотри у меня, я съезжу проверю. А ты давай по эскадронам и командиров ко мне туда, в школу, сейчас же.
— Макар Михайлович! А исть-то когда же будем? Ведь со вчерашнего дня…
Но Макар уже взмахнул нагайкой, с места погнал вороного в полную рысь.
— Это оно что же такое будет? — Чуть не плача от обиды, Мишка шагом тронулся со двора и, сам того не замечая, продолжал вслух изливать свою обиду на своего командира: — Заморит он меня с голоду, как есть заморит. — А тут, как назло Мишке, досадившие ему партизаны потянулись в зимовье. «Ну вот, сейчас как навалятся там на баранину, — подумал он, поворачивая коня за ними следом, — и оставят нам рожки да ножки».
У раскрытых дверей зимовья, откуда в нос Мишке шибануло дразнящим запахом жаркого, он осадил коня, постучал в колоду черенком нагайки:
— Тетенька, а тетенька, подь-ка сюда на минутку.
Пожилая дородная женщина в ситцевом платье подошла к двери.
— Чего тебе? — спросила она, фартуком вытирая потное, разрумяненное жаром лицо.
— Тетенька, — Мишка, склонившись с седла, приветливо улыбнулся, — сейчас сюда сам командир полка нашего заявится, так ты уж тут постарайся: баранины поджарь побольше, яичек десятка два ну и чаю, конечно, с молоком, с топленым. Сделаешь, тетенька?
— Да ладно, — вздохнула стряпуха, — куда же от вас денешься. Он один, командер-то ваш?
— Не-ет, человек на пять готовь.
— Боже ты мой, когда же успею-то…
Дальнейших ее слов Мишка уже не слыхал, заторопился выполнять приказание командира.
ГЛАВА XXV
Часа через два Макар, в сопровождении писаря, вновь появился в поповской ограде. Здесь было все так же спокойно, партизаны завалились спать, двое, подложив под головы седла, устроились на предамбарье, ногами друг к другу; третий густо храпел прямо на земле, в теневой стороне зимовья.
Только теперь почувствовал Макар, как проголодался он и как устал от пережитого боя и от суматошной, бессонной ночи в седле.
Поручив коня писарю, Макар усталой походкой двинулся к зимовью, откуда навстречу ему вышла молодая, высокого роста девица в белой кофточке и длинной черной юбке. Подойдя ближе, она замедлила шаг и, немного смущаясь, сощурилась в улыбке:
— Здравствуйте, товарищ командир!
— Здравствуй.
Макар посторонился, уступая дорогу, но девушка и не думала проходить.
— Я видела сегодня, как вы казаков своих в бой вели, интересно.
— Да что там интересного-то? — Макар остановился, глянул в лицо незнакомки. Девица держала себя смело, хотя о красных повстанцах беляки распускали столько всяких небылиц, что в селах, куда впервые заходили партизаны, их боялись как огня, а девушки прятались от них.
— Нет, это очень интересно, — певуче продолжала девушка, — все так необычно, романтики много…
Макар, впервые в жизни услыхав такое слово, смутился и, не зная, что ответить, буркнул:
— Этого добра-то хватает.
От коней к ним подходил писарь, а Макар заторопился в зимовье, чувствуя непонятное смущенье.
Из зимовья он вышел уже без оружия, в одной нательной рубахе, с куском мыла и полотенцем в руках. Девушка поджидала его у телеги, возле бочки с водой.
— Давайте я вам полью, — сказала она, зачерпнув из бочки большим ковшом.
— Спасибо, — мотнул головой Макар, подставляя широкие, задубевшие от работы руки.
Пока Макар фыркал от удовольствия, тщательно намыливая себе руки, лицо и шею, она молча поливала ему и заговорила, когда он стал утираться:
— Вы любите читать?
— Люблю, — усмехнулся Макар.
— А что вы читали?
— Всякое, не помню уж за это время, не до чтениев было.
— Хотите, я принесу вам что-нибудь из Толстого, например «Казаки», «Хаджи-Мурат»?
«Роспись бы ей показать на резинке», — улыбаясь, подумал Макар, а вслух же сказал:
— Спасибо, делов полно всяких, да и уснуть ишо надо.
— А вы, как пообедаете, заходите в дом, там отдельную комнату вам отведем, хорошо?
— Хорошо.
В зимовье Макара с нетерпением ждал Мишка, на столе перед ним курилась паром жареная баранина, горкой лежали вареные яйца и крупяные шаньги, шумел зеркально блестящий самовар.
Макар надел гимнастерку, усаживаясь за стол, спросил стряпуху:
— Эта деваха-то дочка, поди, поповская?
— Дочь не родная. — Стряпуха присела на лавку, подперев щеку рукою, вздохнула: — Четырех годков ее взял в дети батюшка-то. Сирота круглая, мать умерла рано, и отец с японской войны не вернулся, казак он был Аркиинской станицы.
— То-то она отчаюга такая, аркиинцы ребята-хваты, приискатели, отчаянный народ.
— Боевая, и грамотная хорошо, и с нами, с работниками, за всяко просто. На кухню ко мне забежит, стряпать поможет, и коров подоит, и расскажет, что в книгах вычитала антересного. Да-а, счастливый человек будет, кому она достанется.
— Звать-то как ее?
— Афонасия, мы-то Афоней кличем.
Макар больше не расспрашивал, молча принялся за еду, но с ума не шла у него сероглазая Афоня, снова захотелось увидеть ее, послушать приятную, певучую речь. Однако спать после обеда он пошел не в дом, куда приглашала она, а под сарай, где в летнее время хранятся сани, запасы досок и делового березника; там же на колышках вдоль стен развешаны хомуты, седелки, а на жердочке под крышей — березовые веники. Пахнет дегтем, ременной сбруей и стружками, что кучами скопились у верстака. Макар собрал их, кинул в кузов большой кошевы, а сверху покрыл обрывком старого невода.
Уснул не сразу, долго ворочался с боку на бок, не переставая думать об Афонасии, и уже сердился на нее и на самого себя.
«И чего привязалась ко мне проклятая девка! — ругался он мысленно. — Да и я-то втюрился, должно быть, как тарбаган в петлю, ну ее к черту». А во сне видел Афоню, ходил с нею рука об руку и, когда проснулся, пожалел, что это было не наяву.
В сарай вошел писарь, веселый, сияющий, с распечатанным пакетом в руках.
— Гонец от Журавлева, — поведал он, присев на облучок. — Удача и у них, вышибли белых из Усть-Каменской, обозы забрали, два пулемета.
— Добро-о! — Макар сел на постели, улыбаясь, потянулся, хрустнул суставами. — Эдак-то пойдет, скоро наведем белым решку.
— Обмундировки много захватили, — завистливо вздохнул Мишка. — На этом, который с пакетом-то прибыл, мундир японский новехонький и штаны такие же, защитного цвета, с красными кантами.
— Ишо чего пишет Журавлев?
— Приказывает здесь стоять пока.
— В наряде какой эскадрон?
— Первый, сорокинский, все остальные отдыхают, коней на пастьбу отправили, из четвертого двое приходили сюда.
— Чего им надо?
— К попу приходили, а его где-то черти носят в других селах.
— Зачем им поп запонадобился?
— Известно зачем, люди верующие, вот и хотели просить попа отпеть покойников, убитых то есть.
— Да они што, опупели! Этого ишо не хватало. Ничего подобного, хоронить будем завтра, и никаких попов, ни причитаний, а как положено борцам за свободу, всем полком проводим товарищев наших, с почестями воинскими.
