Марианна Яхонтова - Корабли идут на бастионы
Надо было проверить их.
Выйдя из дому, он направился к торговцу хлебом, который часто бывал на албанском берегу и в Морее. Обширные деловые связи и разъезды позволяли торговцу хлебом прежде других узнавать самые свежие новости.
Теплый ветер кружил сухие листья. Вихри пыли сопровождали Форести. Кислый запах гнилых капустных листьев и навоза доносился на Капо-Ларго с Овощной площади.
Проходя мимо дома графа Макри, Форести вспомнил о русском флаге на «дереве свободы» и тут же сказал себе, что французский комендант напрасно поверил в болезнь графа и что случай с флагом – дело рук сторонников Макри, который всегда симпатизировал русским. Справедливость никогда не была качеством, присущим Спиридону Форести, в противном случае он не преминул бы прибавить, что полковник Люкас напрасно уверовал в благонадежность самого Форести, известного своими симпатиями к англичанам. Впрочем, кто знал, почему Люкас не трогал ни графа Макри, ни Спиридона Форести? Не довольствовался ли показной покорностью одного и такой же предупредительностью другого?.. Тем более что Форести первый вносил налоги и посылал полковнику Люкасу роскошные подарки. Он устраивал за свой счет праздники и даже улыбался, когда французский комендант называл мошенником святого Дионисия, покровителя Занте, и прикуривал трубку от огня лампады.
Дом графа Макри казался необитаемым: занавески на окнах были спущены, двери закрыты. Граф, по слухам, болел какой-то неизлечимой болезнью, которая приключилась с ним вскоре после занятия острова французами. Болезнь так приковала его к постели, что он нигде не показывался. Даже обедню священник служил у него на дому.
Между Спиридоном Форести и графом Макри существовала никогда не прекращавшаяся вражда. Макри давно претендовал на роль вождя в деле освобождения Греции. Форести мечтал о такой роли для самого себя. В те времена, когда островами еще владели венецианцы, между приверженцами Макри и Форести по нескольку раз в год происходили настоящие бои. Венецианцы запретили жителям островов носить оружие, поэтому зантиоты дрались камнями. Побоища, в которых принимали участие тысячи людей, назывались «каменными боями». Результатом каждого из «каменных боев» были сотни жертв с обеих сторон. Другие дворянские семьи не отставали в распрях от Макри и Форести, и на острове Занте шла никогда не затихавшая борьба за власть, за влияние, за прибыль.
Французы положили конец «каменным боям», после чего вражда между партиями пошла иным путем. В канцелярии полковника Люкаса не успевали разбирать доносы враждовавших островитян друг на друга.
Когда Форести вышел на площадь, он увидел, что «дерево свободы» охраняли уже не два, а четыре солдата. Обычно веселые и словоохотливые, они теперь стояли, как тумбы. Имея некоторый опыт в «каменных боях», Форести сразу отметил, что на площади, где по вечерам происходили гулянья, женщин было очень мало. Бродили, собираясь группами, люди в темных суконных плащах и грубых башмаках. Пыль на башмаках свидетельствовала, что люди пришли издалека. Они громко жаловались, что нет хлеба, что французы хотят уморить голодом всех зантиотов.
Спиридону Форести по привычке стало страшно. Он неприметно глянул на солдат, стоявших у шеста: слышали они или нет? При виде их каменных лиц он успокоился, но вдруг комок сухой глины попал в шест под самым колпаком и рассыпался над головами солдат.
Часовые вскинули ружья. Трое из них бросились на группу людей в суконных плащах. Люди кинулись врассыпную; через несколько мгновений площадь опустела.
Форести почувствовал себя виноватым, хотя даже в мыслях не принимал участия в оскорблении французской эмблемы. Не побежал он от солдат лишь потому, что не надеялся на быстроту своих ног. Хмурые и озлобленные французы принялись толкать его в спину и гнать с площади. Один из них так ударил Форести, что у него из глаз посыпались искры.
Уверяя солдат в своей непричастности к тому, что произошло на площади, Форести юркнул в первый же проулок и, морщась от боли, выбрался снова на улицу Капо-Ларго, к небольшому, с изящным крылатым портиком дому.
Возле дома стояли нагруженные поклажей ослики и пара коней. Под портиком топтался приземистый рыжий человек в сером кафтане со стеклянными пуговицами и белыми манжетами над красными руками. Тут же сидела на узле женщина в длинной черной мантилье и в похожей на башню шляпе, украшенной гвоздиками и лентами. Форести знал обоих. Это были французский купец Морис Лербье и его жена Люсиль.
Едва ответив на поклон Форести, Морис Лербье отвернулся и прикрикнул на слуг, выносивших из дома вещи. Люсиль, не меняя положения, подняла опухшие красные глаза и совсем не ответила на поклон.
Форести прошел мимо. Тогда Лербье закричал вдогонку ему:
– Вы знаете, я уезжаю в Анкону. Там у меня умер дядя. Он оставил наследство. Так, знаете, нужно…
Он не придумал того, что нужно, и махнул рукой. Однако Форести понял, что скрывалось под нескладной ложью, как понял, что означала усиленная охрана «дерева свободы». Французские купцы бежали с острова, как бежали в свое время англичане.
Какое же чрезвычайное событие гнало их отсюда? Неужели приближалась английская эскадра? Сердце Форести застучало в груди, будто молоток в закрытую дверь. Подобрав свой плащ, он заторопился, сам не зная куда, с одним желанием – узнать как можно скорее, что случилось?..
Двое крестьян с корзинами овощей на спине – один седоусый, второй почти юноша – загородили дорогу, раскинув руки, чтобы не дать Форести пройти мимо них.
Перепуганный Форести отшатнулся, предположив, что они хотят ограбить его среди бела дня. В такие времена можно было ожидать чего угодно.
Седоусый крестьянин, похожий на негра, весело глядя бойкими глазами, которые блестели, словно капли лака, приблизил широкие губы к уху Форести и вдруг громко, как глухому, крикнул:
– Русские заняли Цериго! Знаешь ли ты?
В первую минуту Форести был так потрясен, что не понял, почему встрепенулось его сердце. Впоследствии он не признавался даже себе, что это было радость. Радость, что Али-паша уже не явится сюда, что он будет осаждать Паргу или другие города, но сюда, на острова, не придет.
Не владея ни собой, ни своим голосом, Форести спросил:
– Откуда вы знаете?
Крестьяне поглядели друг на друга и засмеялись.
– Везде читают бумаги. Одну от русского адмирала, другую от святейшего патриарха Григория, – разом сказали они. – Разве ты не знаешь?
– Как читают? Где? На площади?
– Нет, – объяснил юноша, – во дворе французской казармы.
– Как попали эти бумаги к людям? – удивлялся Форести.
– Спроси у них, может быть, они скажут.
Вероятно, это были сторонники графа Макри, иначе они не осмелились бы так развязно говорить с одним из почтеннейших граждан города. Форести не решился одернуть их. Наоборот, он потрепал одного из крестьян по плечу и спросил самым дружеским тоном:
– Эге, дорогой друг, как же ты не боишься говорить так открыто?
Тот махнул рукой.
– Французы покидают дома и прячутся в крепости. Кого бояться?
Форести вдруг ощутил странное раздражение. Ему стало обидно, что люди уже никого не боятся.
– Неправда, что русские заняли Цериго, – строго сказал он. – Если Цериго взят, то взяли его англичане, а не русские.
– Нет, правда, что русские заняли Цериго, – спокойно ответил седоусый крестьянин.
– Ходят слухи, – вкрадчиво проговорил Форести, – что англичане, а не русские скоро освободят Занте. Лорд Нельсон идет сюда со своей эскадрой.
Седоусый крестьянин снова махнул рукой.
– У англичан, – пренебрежительно сказал он, – здесь свои дела, не наши. А у русских одна с нами вера.
Поглядывая на босоногих соотечественников, стоявших перед ним с тяжелыми корзинами на спине, Форести все больше хмурился. Он бывал в Албании, в Турции, в Египте. У крестьян, которых он встречал в разных странах, была белая, черная, коричневая кожа, но все они обладали одним общим для них свойством: непоколебимым упрямством. Для чего он вступил в спор с ними, для чего хотел объяснить преимущество английского покровительства? На это, вероятно, не мог бы ответить даже святой Дионисий.
– Адмирал Нельсон пожалеет, не раз пожалеет, что опоздал на наши острова, – зло процедил Форести, кинув мрачный взгляд вслед уходившим по дороге крестьянам. Н заторопился к дому своего единомышленника и друга Константина Козоа.
16
В последнее время полковник Люкас предпринял самые строгие меры для того, чтобы пресечь слухи о приближении русского флота. Он приказал арестовывать всех, кто был уличен в распространении таких слухов, и запретил всякое сообщение с Пелопонессом. Ни одна лодка не могла пристать к острову без осмотра ее французской полицией.
Однако либо поздно было предпринимать меры, либо они утеряли свою силу. Хотя по улицам то и дело вели в тюрьму людей, заподозренных в симпатиях к русским, но это уже никого не страшило, В городе не прекращалось возбужденное движение. Горожане скапливались толпами. Их разгоняли в одном месте, они собирались в другом. Полковнику Люкасу было ясно, что страх, который около двух лет держал зантиотов в повиновении, внезапно рассеялся.
