Марианна Яхонтова - Корабли идут на бастионы
Горбун стоял возле дома, закинув назад голову. Темная уродливая фигура его чернела на фоне звездного неба, как одинокий камень.
– Ты знаешь, Никос, что русские заняли Цериго? Кеко привез две бумаги – от святейшего патриарха нашего Григория и от адмирала Ушакова. Того самого Ушакова, который так славно бил турок. Ты должен отнести бумаги в город.
– Графу Макри?
– Не торопись. Граф Макри болен. Ты отнесешь их настоятелю церкви святого Николая. Сыновья мои тоже послужат делу и доставят воззвания людям, которые распространят их по острову.
– Ты говоришь, русские заняли Цериго? – повторил Алеку.
– Кеко прибыл от них, от самого адмирала. – Всегда насмешливое, надменное лицо горбуна сейчас выглядело мягким и добрым. – Еще несколько дней, и твой Георгий придет домой.
Несколько дней?.. В любой из этих дней французы могут расстрелять сына Алеку. Ведь дни не побегут, словно кони, которых бьют кнутом. Они пойдут своим обычным неторопливым шагом. А ведь для того чтобы человек перестал жить, достаточно одного мгновения.
– Давай бумаги! Давай! – нетерпеливо просил Алеку, протягивая руку. Ему казалось, что чем скорее он отнесет их, тем скорее настанет день, когда он обнимет своего сына и вздохнет свободно.
За плечами Алеку будто выросли крылья. Он торопливо шел среди садов и виноградников по седым от лунного света тропам, не обращая внимания на острые камни и комья сухой земли, на которые ступал босыми ногами. Одну руку он все время держал за пазухой, куда спрятал оба пакета, полученных от Нерадзакиаса, то и дело нащупывая их. Он не умел читать, но тем не менее несколько раз вынимал пакеты и разглядывал черные знаки, поставленные, вероятно, рукой самого русского адмирала.
Из садов пахло сухой листвой, от какого-то жилья тянуло дымом. Ночь была тихой и теплой. Сонная луна плыла меж звезд над Алеку, будто сопровождая его. А он торопился, не разбирая дороги, спотыкаясь о камни, думая о том, что в своем письме русский адмирал обещает ему, Никосу Алеку, спасти его сына Георгия. Он повторял вслух:
– Надо, чтобы ты пришел скорее, адмирал Ушаков. Поторопись, а то будет поздно.
15
Спиридон Форести давно считал себя погибшим человеком. До французской оккупации вся коринка, отправляемая преимущественно в Англию, шла через его руки. Однако с приходом французов английская торговая контора на острове Занте была закрыта. Убытки достигли такого размера, что Спиридон Форести боялся и думать о них.
Вот почему он люто ненавидел французов, проклинал Бонапарта и французского коменданта острова Занте полковника Люкаса. Комендант обладал неистощимым аппетитом. Объясняя и оправдывая свой аппетит, полковник Люкас ссылался на указание Бонапарта: «Война должна кормить себя сама». Дня не проходило, чтобы он не изобрел какой-либо новый налог, сбор или празднество, которое должны были оплачивать зантиоты. Одной из самых доходных статей полковник считал обвинение в неблагонадежности, а наиболее действенной мерой против неблагонадежных – систему штрафов. Результаты ее оправдывали себя как нельзя лучше. Заподозренные во враждебных чувствах зантиоты щедро оплачивали свои заблуждения, и полковник Люкас время от времени переводил на имя жены в Анкону весьма крупные суммы.
Кое-кто из офицеров французского гарнизона возмущался поведением полковника, иные даже писали Директории. Люкас только усмехался, дивясь наивности людей, которые все еще воображали, что живут в девяносто третьем году, а не в девяносто восьмом. Этим чудакам было мало того, что он не мешал им праздновать свадьбы с гречанками под сенью «дерева свободы», под звуки карманьолы и пение якобинских куплетов. Больше того, он сам, как было принято, ставил в начале каждой бумаги слова «свобода, равенство, братство», хотя знал, что за ними уже давно нет никакого содержания. За пределами Франции люди еще верили в то, что французские войска несут с собой свободу, и продолжали называть французов якобинцами. И те, кто ждал их как вестников свободы, и те, кто боролся с ними, почему-то никак не могли понять, что после казни якобинских вождей якобинцы перестали существовать как реальная сила.
В конце концов полковник Люкас довел Спиридона Форести до отчаяния.
В довершение всего рухнули надежды Форести на адмирала Нельсона. Нельсон ушел из Александрии, но не к Ионическим островам, на что рассчитывал Форести, а в Неаполь. Неужели английский флот испугался французских пушек?.. Почему Нельсон не думает о новой угрозе для островов – о разбойнике Али-паше из Янины?..
По мнению всех, это был разбойник большого масштаба, давным-давно заслуживший петлю. Тем не менее он не только не был повешен, а, наоборот, вешал других. Когда ему было нужно, он признавал власть султана, когда в этом не нуждался, то забывал о его существовании. Пользуясь затруднениями французов и тяжелым положением Турции, почти потерявшей Египет и принужденной усмирять мятеж паши виддинского, Али-паша двинул свои войска на побережье и взял Воницу. Уже несколько дней янычары Али-паши грабили город и убивали его жителей. До сих пор было неизвестно, остался ли кто из горожан в живых. Ужас охватил всех на островах, как только пронесся слух о судьбе Воницы.
Спиридон Форести никак не мог понять, почему англичане, в которых он так верил, оставляют острова в жертву Али-паше. Скорее всего полученные им сведения ложны. Нельсон придет, не может не прийти! Форести не переставал уверять себя в этом. Каждое утро жена с озлобленным упорством спрашивала его:
– Скажи, когда придет Нельсон?
– Скоро, Хрисоула, скоро.
– Я боюсь, – говорила она, укачивая на руках ребенка. – Я боюсь…
– Чего ты боишься? – устало переспрашивал Спиридон Форести, хотя хорошо знал, что для страха причин было достаточно.
– Говорят, что французы ведут переговоры с Али-пашой. Они зовут его сюда, себе на помощь.
– Кто это говорит?
– Все говорят! – восклицала Хрисоула. Она терпеть не могла манеру мужа отвечать вопросами, потому что чувствовала за ней тот же страх.
– Ты сам знаешь! – кричала она. – Али-паша взял Воницу, он перерезал там всех мужчин, а женщин отправил в Турцию. Что будет с нами, если он придет сюда?
– Ты, Хрисоула, трусиха, – пытался успокоить ее Форести, но на сердце у него было темно и холодно.
– Мне все равно, кто я, – отвечала Хрисоула. – Называй меня, как тебе нравится, но я не хочу, чтобы моих детей продавали в рабство!
Она садилась на пол и громко плакала, причитая и покачивая головой.
В большие окна европейского дома Спиридона Форести на улице Капо-Ларго, самой широкой и чистой в городе, смотрела тучная зелень сада. Полуденное солнце, почти не оставлявшее на земле теней, желтым томительным блеском отражалось на карнизах. В окнах были видны окруженные садами дома, спускавшиеся по скату. Белые колонны портиков и террасы напоминали о древней красоте Греции. Высокие темные кипарисы поднимались вдоль улицы до самой вершины горы Скопо.
– Скоро придет Нельсон, – уверял Форести жену, чувствуя безысходную тоску. – Надо иметь терпение.
Подняв голову, перестав причитать и раскачиваться, Хрисоула посмотрела на него злыми глазами.
– Люди говорят, что сюда идут русские! – бросила она, как вызов.
Форести усмехнулся:
– Они говорят вздор.
– На «дереве свободы» сегодня ночью кто-то поднял их флаг. Я сама видела. Белый с голубым крестом.
И Хрисоула с торжеством взглянула на мужа.
– Макри, вот кто! – с досадой вскричал он, не сумев, однако, скрыть зависти к тому, кто отважился на столь рискованное дело: шест с фригийским колпаком на верхушке, громко называемый «деревом свободы», находился день и ночь под охраной двух солдат. Кто же и как ухитрился прикрепить к нему русский андреевский флаг?..
– Мне все равно, – повторила Хрисоула. – Но если русские корабли придут к Занте, я буду встречать их.
Форести знал, что Хрисоула способна на что угодно, когда дело коснется здоровья или жизни детей. Ей казалось, что ее муж приносит интересы семьи в жертву каким-то нелепым, по ее мнению, расчетам. Она не только ничего не понимала в политике, но даже гордилась тем, что ничего не понимает. Она не захотела слушать, когда Форести попытался объяснить ей, почему будет лучше, если острова займут англичане.
– Не понимаю и понимать не хочу! – твердила она. – Я знаю только, что адмирал Ушаков православный.
Это, по ее словам, означало, что русский адмирал любит своих единоверцев, горячо сочувствует их несчастьям и спешит на помощь жителям Занте. Да, да, прямо к Занте, а не в Неаполь спасать какого-то короля, как это делает Нельсон.
Форести перестал уговаривать и успокаивать жену. Он давно убедился, что уговоры бесполезны, когда Хрисоула заводит речь о детях или о религии. И то и другое было, на его взгляд, сумасшествием. Вдобавок он не сомневался, что Хрисоула пересказала чужие слова, которые услышала в городе.
