Лев Жданов - Былые дни Сибири
Не хватало только властей из города и поручика Трубникова, которого особенно рекомендовал Гагарин Бухгольцу как опытного и расторопного офицера, особенно пригодного для неизбежных впереди сношений с князьками и ханами кочевых враждебных племен, по владениям которых придется проходить отряду.
— Он уж, Федя мой, побывал в их лапах, — заявил Бухгольцу Гагарин, — знает все их обычаи, сноровки и уловки… Вот пусть сам тебе скажет, как уходил от азиатов!
Трубников описал Бухгольцу свой неудачный поход к озеру Кху-Кху-Нор, захватив слушателя простым, но ярким описанием приключений и бед, и был назначен адъютантом при отряде.
Подполковник уже начинал терять терпение, когда вдали показался целый поезд: впереди — конвой Гагарина, потом он сам в коляске, митрополит, схимонах Феодор в карете, недавно заменивший Иоанна, под которого успел-таки подвести подкоп Гагарин, находясь в Петербурге и в Москве. Обер-комендант, комендант, советники и дьяки губернской канцелярии, офицеры полка, остающегося в Тобольске, капитаны пригородных рот, попы соборные и городские выборные следовали за первыми двумя в экипажах, на дрожках и верхами. И неизбежный Нестеров тут же со своими подручными.
Гагарин, тоже освеженный поутру холодной ванной и снадобьями, которые припасал для него в подобных случаях Келецкий, ехал молча, недовольный, хмурый, с желтым, помятым лицом, с дремотным взглядом, не подымая всю дорогу глаз на своих двух спутников: Келецкого и Трубникова, занимающих переднее сиденье.
Только когда коляска, вынырнув из лощины, поднялась на перевал и готовилась спуститься к берегу, где пестрели ряды войск у храма-шатра, князь лениво, словно нехотя, процедил Трубникову:
— Так гляди, Федя… сослужи службу! Я в долгу не останусь! Помни все, что я тебе толковал нынче… Ежели, Бог даст, утрем нос этому навозному франту Бухалту… Придется уж самим нам за дело браться. Сам понимаешь: тебе все поручу… И выгоды, и похвала царская, и слава от людей — все твое!.. Мне золота только навезешь поболе — вот мы и сквитаемся… Умненько дело стряпай… Гляди…
— Да уж… Коли дал пароль, так держать буду! — решительно отозвался Трубников, совершенно трезвый на вид, несмотря на то, что он не отставал от товарищей во время ночных возлияний. — Не ради своей одной выгоды, а из преданности вашему превосходительству!.. Как благодетелю моему постоянному и…
— Ну ладно! Знаю, верю… Приехали… Вылазь и мне подсоби. Чтой-то ноги у меня нынче. Стар, видно, становлюся…
Выйдя с помощью Трубникова из экипажа, Гагарин принял рапорт Бухгольца, цервый двинулся к походной церкви, где уже митрополит с попами облекались в привезенные с собою ризы. Свита двинулась за Гагариным. Солдаты, драгуны в своих красных и васильковых кафтанах с камзолами того же цвета, в лазоревых и красных штанах, в гренадерских шапках, расцвеченных синими, зелеными и красными сукнами, протянулись живым, стройным частоколом перед шатром, полы которого спереди и с боков были откинуты, позволяя видеть в нем алтарь, совершаемое богослужение и блестящую свиту офицеров и приказных чинов, окружающую губернатора.
Дальше толпились почетные обыватели, принимающие участие в проводах. Казаки в своих темных кафтанах и красноверхих папахах развернулись позади регулярных войск, стоящих впереди, как живая однотонная рамка и фон для колоритных рядов. Толпы народу, успевшие сбежаться из окрестных посадов, из города, отовсюду, темнели немного подальше красивыми пятнами из зелени отлогих берегов Иртыша.
Кончилась недолгая служба. Феодор сказал отряду теплое напутственное слово, окропив раньше ряды святой водой. По чарке вина взяли в руки начальники. Сотни добровольных маркитантов и свои дежурные по ротам стали обносить чаркою ряды. Грянули залпы ружейные, грохнули пушки со стен и от ворот Тобольска. Завеяли, заколыхались новые 20 знамен, рисованных искусно на холсте, а не писанных на досках, как было раньше у сибирских казаков и в регулярных полках. Гобои военного оркестра резко подали свои гортанные, беззастенчивые голоса, напоминающие не то однотонный, протяжный крик нетрезвой бабы, обиженной кем-то в поле, не то вой похотливой волчицы, звучащий на опушках лесных по ночам раннею весной…
Каждый батальон двинулся к той барке, которая ему была раньше назначена, и сходни погнулись под мерными шагами сотен и тысяч ног…
2700 человек, не считая тех, кто пошел с лошадьми, разместились на семнадцати дощаниках и в десяти ладьях, которые побольше. Сначала все было сгрудились на левом борту, глядящем к берегу, но суда сильно накренились, и окрики старших заставили солдат рассыпаться по всей палубе на каждом судне. На передовой барке взвился государственный штандарт, грохнула пушечка, поставленная здесь, на носу, ей ответила другая, с кормы… Десятью выстрелами салютовала отходящая флотилия городу и тем, кто оставался на берегу, махая руками, шапками, платками, посылая пожелания и благословения отъезжающим…
Особенно выделялись из общего гула и шума плач, вой и голоса баб и девок, провожающих своих мужей, женихов и возлюбленных в дальний, долгий и опасный путь!..
Медленно на веслах движется караван вверх по Иртышу против быстрой речной струи… И долго, далеко провожают его по берегу толпы людей, больше женщины и девушки, желая хоть в последний раз перед разлукой наглядеться на своих желанных, ненаглядных кормильцев-поильцев или сердечных дружков.
Долго шла в этой толпе и салдинская поповна Агаша, тоже попавшая на проводы. В толпе офицеров, мелькающих на передовой барке, силится она различить знакомую постать, милые черты Феди… А он, в свою очередь, прислонясь у борта, ищет глазами любимую девушку в той веренице женских фигур, которая вьется по берегу, то появляясь на солнце среди чистых полян, то исчезая среди прибрежных частых зарослей и лозняка…
Но река широка, воздух пронизан светом. Больно и глядеть на сверкающую под лучами реку… Спотыкается нога девушки… Она, как и другие, начинает отставать от каравана, который не плетется по извилистым прибрежным тропочкам, а плывет прямой речной гладью… Как нарочно, попутный ветерок повеял с северо-востока; разом голый лес мачт речного каравана забелел парусами-крыльями… Надулись легонько паруса, словно груди лебедей, и быстро стали резать носы ладей и барок pgзвую, пенистую встречную струю речную… Уходит, убегает, тает караван в просторе сияющей реки… Остановилась Агаша, машет в последний раз рукой, шепчет последний привет:
— Миленькой, дружочек мой!.. Храни тебя Господь!..
Гагарин приметил, как побежала поповна за караваном, дождался, пока вернулась она, чтобы отвести ее в слободу, куда и сам собирался в гости, отдохнуть после сутолоки и угара последних дней.
Наблюдая во время пути за своей возлюбленной, которая даже не могла притвориться и сидела печальная, молчаливая, с заплаканными глазами, с побледнелым прекрасным лицом, князь, улыбаясь в душе, подумал: «А в пору я паренька услал… При нем, поди, и делу моему с Агашей был бы конец. Выходит, я двух зайцев одним пыжом шибанул. „Дружку“ Бухалту помощничка такого дал, который ему поможет шею свернуть… А тут свободнее стало вокруг моей лебедушки, не придется мне на край постели тесниться, третьему место давать…»
И, довольный, посапывает Гагарин, пригретый, разморенный утренним теплом; наконец и совсем задремал, склонясь головою на плечо спутнице.
А та сидит, не шевелясь, заплакать хочет и не смеет, вздыхает только часто, протяжно и глубоко…
Обыкновенно в месяц и пять дней совершается путь от Тобольска до Ямыш-озера, а отряд Бухгольца затратил на этот переход вместе с частыми остановками и роздыхами ровно вдвое больше и только 1 октября прибыл на место, когда уже начались холода и могли ударить внезапно морозы.
Пока люди валили лес для стен и построек, пока шведы-инженеры и зодчие выбирали удобное место, разбивали землю по планам под городок-крепость, до 29 октября всем пришлось жить на барках, хотя на реке уже пошло сало, и она могла стать каждую минуту. Жили и на берегу, в наскоро сложенных бараках, шалашах и землянках, вырытых в сухом грунте, в прибрежных холмах.
29 ноября дружно принялась за установку стен, за постройку «квартер», то есть жилых помещений, казарм, амбаров, конюшен и мастерских, а через двенадцать дней упорного, но веселого труда, в котором принимали участие все люди отряда, даже кашевары и конюхи в свободные от прямого своего дела часы, работа быта кончена. Всем приятно было согреть озябшее тело, постукивая топором, подкатывая и складывая одно на другое готованные, притесанные бревна, завершая венцы срубов; да и сама по себе тянула всех спорая, дружная работа, плоды которой тут же выявлялись, росли не по дням, а буквально по часам в виде стен городских и прочных зданий, покрытых свежим тесом, так вкусно пахнущим и блещущим под лучами осеннего дня или одетых щеголеватыми листами белого железа, которыми крылись склады пороха, ядер, картечи и башни приворотные, высоко поднятые над раскатами и стенами крепостцы.
