Ален Бюизин - Казанова
На следующий день к Казанове явился некий граф Мануччи, венецианец, очень красивый юноша, проживавший у посла и желавший поговорить с ним частным образом, не принимая его открыто. Очевидно, что он не хотел себя публично скомпрометировать с таким неудобным человеком, как Джакомо. Шутка или циничная насмешка жизни! Казанова вскоре понял, что этот очаровательный молодой человек – не кто иной, как сын проклятого Жан-Батиста Мануччи, служившего шпионом инквизиции и укравшего его магические книги, чтобы его упрятали в Пьомби. Как же он тогда называет себя графом, если его отец был всего лишь бедным постановщиком, а мать – дочерью камердинера в доме Лореданов? Мануччи искренне признался, что обязан этим титулом только грамоте, полученной от курфюрста Пфальца. И поскольку склонности посла Мочениго были хорошо известны всему Мадриду, признался без обиняков, что он – его противоестественная любовница. Он уверил Казанову, что сделает все, что в его власти, чтобы ему помочь, «а я не мог желать ничего другого, ибо подобный Алексис был создан для того, чтобы добиться всего, чего хотел, от своего Коридона» (III, 576). В будущем этот миньон горько пожалеет о том, что доверился Джакомо Казанове и поверил ему столь интимные тайны.
Наконец, посол оказал ему горячий прием, хотя и не принял его публично. Осторожность прежде всего! Он тоже не стремится скомпрометировать себя с бежавшим узником и навлечь на себя гнев инквизиторов. Все, что он может сделать для Казановы, – быть с ним учтивым. В конце концов, Алвизе Себастьяно Мочениго может понять Джакомо: у него тоже, как мы видели, есть (едва) скрываемый «порок», еще более предосудительный на взгляд венецианских властей, чем распутство и занятия оккультизмом. Он известный педераст. А в Венеции никогда не шутили с гомосексуалистами, этой язвой, якобы пришедшей с Востока. Он был приговорен к семи годам тюрьмы в крепости Брешиа, и еще дешево отделался, ведь Республика не колеблясь приговаривала гомосексуалистов к смерти и сжигала их трупы.
Многие критики подчеркивали, до какой степени точность комментариев Казановы об Испании придает ценности его наблюдениям, всегда верным и справедливым. Одним словом, он более документален, чем обычно, и страницы, посвященные Испании, пестрят антропологическими замечаниями, а также бытовыми подробностями, подлинность которых зачастую удавалось проверить. Автобиография превращается в репортаж. Он подчеркивает «леность, смешанную с гордыней», которые и составляют характер гордого кастильца: не пошевелится, чтобы услужить иностранцу, и пишет психологический портрет женщин, «очень миловидных, пышущих желанием и готовых на любые уловки, чтобы обмануть всех окружающих их людей, которые за ними шпионят» (III, 572). Его интересует вопрос штанов без откидного клапана, запрещенных Церковью, и запрет на шляпы с низкими полями и плащи, доходящие до пят, позволяющие неугодным скрываться, интересуют гласные, оставшиеся в испанском языке от языка мавров, табак и его превосходные качества, когда он чист, предпочтение, которое испанцы отдают измельченному табаку. Он отмечает отсутствие каминов в домах на полуострове и трудности с отоплением. Временами его повествование настолько документально, что уже напоминает «Путешествие в Испанию» Теофиля Готье. Нужно представить себе последствия этого нового и дотошного внимания, которое Казанова уделяет окружающему миру: если он наблюдает гораздо больше, чем раньше, значит, сам живет гораздо меньше. Гораздо более привержен реальности, конкретным условиям жизни, потому что менее поглощен обществом, чем в прошлом. Казанова уже выходит из социального пространства, на котором разворачивались все его победы, которое доставляло ему все удовольствия. Он более объективен, поскольку его субъективность уменьшилась.
Все отказываются от его услуг, и ему в самом деле больше ничего не остается, кроме как развлекаться. Он упорно посещает театр, наслаждается испанскими комедиями. Бродя по Мадриду, он открыл для себя фанданго на одном бале-маскараде. Его тотчас покорило невероятное сладострастие этого танца, в котором позы мужчины явно указывают на действия счастливой любви, а позы женщины – на согласие, восторг, экстаз: «Мне казалось, что ни одна женщина уже ни в чем не могла бы отказать мужчине, с которым протанцевала бы фанданго» (III, 582). Тотчас прикинув эротическую выгоду от этого танца, он решил брать уроки фанданго. Но без партнерши танцевать невозможно. Ему нужно как можно скорее найти женщину. Он входит в церковь, видит красивую девушку, выходящую из исповедальни, и выбирает ее. Она дочь простого башмачника, ее зовут донья Игнасия. Нет никаких препятствий их любви. Ее официальный жених, дон Франсиско де Рамос, кстати, некрасивый и плохо сложенный, будет смотреть на все сквозь пальцы, когда Казанова одолжит ему сто дублонов, что позволит ему жениться на своей красавице до окончания карнавала. Полностью повторяется положение, в которое Казанова уже попадал в Риме. Наступает момент, когда в «Истории моей жизни» приключения Джакомо Казановы становятся скучны, потому что постоянно повторяются. Стареющий распутник уже не способен на выдумку. Просто на сей раз Казанова, наученный опытом, или просто более циничный, или более прижимистый, чем в прошлом, ничего даром жениху не дает. О романе с доньей Игнасией совершенно нечего сказать: просто очередной роман, на сей раз с мессами и фанданго.
Не стоит удивляться тому, что власти, должно быть, получившие четкие инструкции в его отношении, приглядывают за Казановой. Его разборки с полицией, вероятно, совсем неслучайны. Я полагаю, что за ним установили плотную слежку. Уже по прибытии в Мадрид ищейки инквизиции конфисковали у него экземпляр «Илиады» на греческом языке, вернув его несколькими днями позже. И вот теперь он узнает, что полиция преследует его за незаконное владение оружием: Алькаде Месса, иначе говоря, участковый комиссар явился с тридцатью подручными, чтобы произвести обыск в его квартире. Ему ничего не остается, как укрыться как можно скорее в доме знаменитого и богатого художника Антона Рафаэля Менгса, с которым он лично познакомился в Риме семью годами раньше. Предосторожность оказалась тщетной: уже на следующий день, 20 февраля 1768 года, за ним явились прямо в дом художника, который, однако, был придворным живописцем Карла III, арестовали и препроводили в караульную Буонретиро. У него изъяли два ружья и пистолет – его личное оружие. Совершенно нелепый повод для ареста: по-видимому, у Казановы хотят возбудить нелюбовь к Испании, чтобы заставить его поискать себе приюта в другом месте. Власти поняли, что хотя он и посещал официальных лиц, но не отказался от своих сомнительных связей. Разве не общался он с неким Мараццани, низким авантюристом, пожелавшим стать его сводником при продажных красотках Мадрида и даже предложившим свести его со знаменитой куртизанкой по имени Спилетта? Кстати, он встретился с ним в камере Буонретиро. Другая гипотеза, высказанная некоторыми казановистами: «По версии Бузони из «Мемуаров», его арест был спровоцирован не столько незаконным владением оружием, сколько укрывательством, при самых драматичных обстоятельствах, трупа любовника одной испанской девушки, которого она убила в своем доме, напротив дома Казановы», – сообщает Ривз Чайлдс. Эпизод слишком романический, чтобы в него можно было поверить, тем не менее он вдохновил Эмиля Золя на создание новеллы «За ночь любви».
Как бы там ни было, но заключение оказалось очень тягостным: в одной камере с двадцатью пятью – тридцатью узниками, среди вони, не говоря уже о блохах, клопах и вшах. По счастью, оно долго не продлилось. Через два дня его отпустили благодаря вмешательству графа Мануччи (который, возможно, хотел отмежеваться от недостойных поступков отца и возместить Казанове ущерб), сняли с него все подозрения, обелили и даже, по его уверениям, передали ему извинения графа д’Аранда. Дела Казановы быстро пошли в гору. Надо сказать, что его венецианские друзья приложили к этому руку. Марко Дандоло написал послу Мочениго, чтобы поддержать своего протеже. Что еще важнее, Джироламо Цулиан написал послу от имени Антонио да Мула, одного из инквизиторов, приговоривших Казанову к Пьомби, что в суде нет ни одной жалобы, затрагивающей честь Казановы, он может открыто с ним встречаться и оказывать ему покровительство. Успокоенный, уверенный в том, что не навлечет на себя гнев грозного суда инквизиции, Мочениго не поскупился на помощь соотечественнику. Джакомо чествуют, повсюду принимают. На какое-то время к нему возвращается былой апломб. В самом деле, ему говорят о проекте колонизации тогда пустынной Сьерра-Морены, он тотчас загорается, пускается в блестящие рассуждения о колониях как физик и философ, предлагает новое общественное устройство со священниками и швейцарскими судьями, без всякого присутствия инквизиции. В своем порыве он пишет графу Педро Родригесу де Кампоманесу, «фискалу» королевского совета, развивая и уточняя свои мысли по этому вопросу. По его мнению, для начала нужно обработать земли Сьерра-Морены. «Сельское хозяйство – это божество, творящее чудеса: в самом деле, люди лишь по чистой случайности обрабатывают землю; но возделанная земля влечет к себе людей и производит, так сказать, сама чудесные поселения, словно упавшие с небес». Дальше идут вперемешку смутные и пресные общие места экономико-нравственного характера, которые, тем не менее, впечатляют, как обычно, его собеседников! В конце концов его и вправду просят изложить свои соображения на бумаге, и маркиз Паоло Джироламо Гримальди, испанский министр иностранных дел, обещает ему, что он будет назначен губернатором, если проект утвердит государь. Казанова уже в это верит!
