Джеймс Боллард - Империя Солнца
Рядом с ним сидел молодой солдат-британец в лохмотьях, оставшихся от формы сифортского полка шотландских горных стрелков, и обрезал с парашютов нейлоновые стропы. Веревки он скатывал в бухты, а потом отточенными движениями складывал полотнища синего и алого шелка.
Таллох окинул взглядом эту сокровищницу с явственно читающимся на лице чувством священного ужаса перед невероятным богатством, которое удалось собрать ему и его товарищам. Джима он от двери оттолкнул, словно опасаясь, что при виде такого количества шоколада мальчик попросту съедет с катушек.
— Ты сюда даже и не пялься, сынок. Садись-ка вот здесь и лопай свой «Спам».
Но Джим смотрел вовсе не на шоколад, а на разбросанные по полу журналы. Ему хотелось собрать их все листочек к листочку и спрятать в надежном месте, чтобы хватило на следующую войну.
— Мистер Таллох, мне, пожалуй, уже пора идти в Шанхай.
— В Шанхай? Да там нет ничего, если не считать шести миллионов подыхающих с голоду кули. Ты не успеешь произнести «Шоссе Кипящего Колодца», а они уже сделают тебе обрезание. По полной.
— Мистер Таллох, мои родители…
— Па-арень! Хотел бы я посмотреть на чьих угодно родителей, которым сейчас придет в голову сунуться в Шанхай. Что им там делать? Менять доллары Федерального резервного банка на сотню мешков риса? Да тут жратва сама с неба сыплется.
Над рисовыми полями эхом раскатился винтовочный выстрел, и следом еще два, один за другим. Оставив голого бармена присматривать за сокровищницей, Таллох и сифортский горный стрелок выскочили из караулки и вскарабкались по наружной лестнице на смотровую вышку.
Джим начал было собирать и расправлять журналы на полу комендатуры, но бармен накричал на него и велел убираться вон. Предоставленный самому себе, Джим вышел в тюремный дворик за комендатурой. С банкой теплого «Спама» в руках, он принялся заглядывать в пустые камеры, рассматривая пятна присохшей крови и экскрементов на бетонных стенах.
В самой дальней камере, в тени подвешенной на дверной решетке циновки был труп японского солдата. Он лежал на цементной скамье — на единственном в камере предмете обстановки, — и его плечи были туго примотаны к стойкам разбитого деревянного стула. Вместо головы у него было кровавое месиво, сплошь усыпанное мухами и похожее на разбитый арбуз с черными арбузными семечками.
Джим стоял и смотрел на солдата сквозь решетку, искренне не понимая, как так могло случиться, чтобы один из тех японцев, которые столько лет охраняли его, попал в тюрьму и чтобы его забили насмерть в одной из его же собственных камер. Смерть рядового Кимуры он принял, поскольку она совершенно логично вписалась в анонимную безликость затопленного рисового поля, но вот это из ряда вон выходящее нарушение правил, управлявших до сей поры жизнью лагеря, убедило, наконец, Джима в том, что война, должно быть, и в самом деле закончилась.
Джим вернулся в комендантскую, оставив за спиной тюремный двор. Он сел за стол сержанта Нагаты — роскошь, о которой прежде даже и мечтать бы не посмел, — и принялся читать разрозненные, с недостающими страницами номера «Лайф» и «Сэтеди ивнинг пост». Но великолепные, удивительные объявления, заголовки и рекламные слоганы — «Когда люди научатся делать Машины Лучше Нынешних, выпускать их будет „Бьюик“!» — как-то перестали его занимать. Несмотря на все то количество пищи, которое он съел за последнее время, голова у него была как будто в тумане: из-за необходимости найти способ добраться до Шанхая и из-за всех тех пертурбаций, которые произошли в устоявшемся и вполне безопасном пейзаже войны после невесть откуда свалившегося, непредсказуемого мира. Мир настал, но даже и настал он как-то наперекосяк.
Сквозь разбитое окошко Джим видел, как через реку, милях в двух от лагеря, перелетел Б-29, выискивая среди Путунских складов каких-нибудь бывших заключенных. Сидевшие у ворот Лунхуа крестьяне не обращали на бомбардировщик никакого внимания. Джим уже давно заметил, что китайцы вообще никогда не поднимают головы, чтобы взглянуть на пролетающий самолет. Они были гражданами одной из воевавших с Японией стран-союзниц, но вся эта гуманитарная помощь была не про них.
Он слышал злые голоса британцев, которые возвращались из своего неудачного набега на окрестные поля. Они сделали все, что могли, но разжились в итоге всего-навсего двумя новыми коробами. Лейтенант Прайс встал возле ворот — винтовка в подрагивающих руках на изготовку, — а все остальные принялись затаскивать короба в лагерь. Пот лил с них ручьями и капал на алый парашютный шелк. Остальные парашюты растаяли где-то в полях: таинственные обитатели погребальных курганов увели их из-под самого носа у лейтенанта Прайса.
Огромные, как бомбы, короба лежали на полу комендатуры. Голый бармен сел верхом сперва на один, потом на другой, пятная потом серебристую полированную поверхность, а сифортский горный стрелок сшибал с горловин заглушки прикладом винтовки. Потом они стали рвать картонные коробки, выгребая тощими руками банки с тушенкой и кофе, шоколад и сигареты. За спиной у них стоял лейтенант Прайс, и кости у него в плечах ходили ходуном, как кастаньеты. Он был разом возбужден и изможден, и ему нужно было сорвать на ком-то или на чем-нибудь грызущее его изнутри раздражение и найти применение той ярости, которую он открыл в себе, пока забивал насмерть японского солдата.
Он заметил Джима, тихо читавшего журналы за столом сержанта Нагаты.
— Таллох! Он опять тут как тут! Этот твой недомерок с «паккардом»…
— Этот парень жил тут в лагере, лейтенант. Работал на одного здешнего доктора.
— Что он тут всюду сует свой нос! Иди запри его в какой-нибудь камере!
— Да он вообще-то не из особо разговорчивых, лейтенант. — Таллох взял Джима за руку и нехотя потянул в сторону тюремного двора. — Он шел сюда пешком от самого стадиона в Наньдао.
— Наньдао?… Большой стадион? — Прайс обернулся к Джиму с видимым интересом, с простодушным интересом фанатика. — И сколько же ты там просидел, а, пацан?
— Три дня, — ответил Джим. — Или нет, наверное, дней шесть. Как раз пока война не кончилась.
— Да он считать не умеет.
— Зато, сдается мне, он замечает все, что нужно, лейтенант.
— Это уж точно. Это наверняка. Шастает вокруг и вынюхивает. Ну, пацан, и что же ты там видел, на этом стадионе? — Прайс эдак по-свойски подмигнул Джиму. — Оружие? Склады?
— Там в основном машины, — принялся объяснять Джим. — По крайней мере пять «бьюиков», два «кадиллака» и еще «линкольн-зефир».
— К черту машины! Тебя что, в гараже рожали? Что еще ты там видел?
— Кучу ковров и всякой мебели.
— Что, шубы? — вмешался Таллох. — Лейтенант, на тамошних складах артиллерии не было. А как насчет виски, а, сынок?
Прайс выдернул у Джима из рук «Лайф».
— Брось ты это дело, глаза испортишь. Слушай, что тебе говорит мистер Таллох. Ты видел там виски?
Джим отступил на шаг, так, чтобы между ним и этим психом оказались авиационные короба. Руки у лейтенанта, словно от возбуждения, от ощущения близости спрятанных на стадионе Наньдао сокровищ, снова принялись кровоточить под бинтами. Джим знал, что лейтенанту Прайсу больше всего хотелось бы сейчас остаться с ним наедине и забить его насмерть, не потому, что он такой жестокий человек, а просто потому, что только зрелище переживаемой другим человеком боли может прогнать картину тех страданий, которые пришлось перенести ему самому.
— Там вполне могло быть и виски, — тактично сказал он. — Там было полным-полно баров.
— Баров?… — Прайс перешагнул через лежащие на полу блоки «Честерфилда» и изготовился ударить Джима по лицу. — Я тебе сейчас покажу бары…
— Коктейль-бары, шкафы такие для спиртного — по крайней мере штук двадцать. А в них вполне могло быть виски.
— Это просто отель какой-то. Таллох, что у вас тут, ребята, была за война такая? Ладно, пацан, что еще ты там видел?
— Я видел атомную бомбу, которую сбросили на Нагасаки, — ответил Джим. Голос у него стал чистым и звонким. — Я видел белую вспышку! А теперь война кончилась?
Мужчины вокруг, все в поту, отложили коробки и банки. Лейтенант Прайс смотрел на Джима, он был удивлен этой последней его фразой, но уже был на грани того, чтобы в нее поверить. Он прикурил сигарету, и в этот самый миг над лагерем пронесся американский самолет, одинокий «мустанг», который взял курс домой, на базу, на Окинаву. Сквозь рев двигателей Джим прокричал еще раз:
— Я видел атомную бомбу!…
— Н-да… должно быть, ты ее на самом деле видел.
Лейтенант Прайс поправил повязки на кровоточащих кулаках. Он яростно затянулся сигаретой. Глядя на Джима голодным взглядом, он подобрал со стола экземпляр «Лайф» и вышел из караулки. Сквозь утихающий вдали над полями рокот авиационного мотора они слышали, как он ходит взад-вперед по тюремному двору и стучит о решетки свернутым в трубку журналом.
