Еремей Парнов - Заговор против маршалов. Книга 2
За неделю до начала процесса «Правда» опубликовала обширную статью С. Уранова «О некоторых коварных приемах вербовочной работы иностранных разведок», вызвавшую обильную читательскую почту. В своих письмах в редакцию простые советские люди призывали к бдительности, разоблачали «беспечных простофиль» и «опасных болтунов». «Долг гражданина — быть добровольцем НКВД»,— следовал неизбежный вывод.
Словом, никто не мог пожаловаться, что не увидел знамения в небесах. Знаки были явлены изобильно.
В самый канун одна за другой появились и две престранного свойства заметки. Одна так и вовсе ошеломительная, но тем не менее в русле все той же генеральной линии на бдительность.
«Профессор — насильник, садист» — называлась первая и «Враг под маской врача» — вторая. По всему выходило, что намечается встряска медицинских работников. Недаром еще в декабре подвергся идеологической проработке нарком Каминский. Темная память о холерных бунтах крепко угнездилась в народном сознании. Всего век минул с той поры, когда озверелая толпа избивала лекарей — распространителей мора. Сто лет для истории — это и много, и мало, равно как и для воспитания нового человека. Опрокинутое сознание нуждается в постоянной накачке абсурда, словно наркоман в морфии. Расстрелы, голод, осквернение святынь и могильных камней, надругательство над жизнью и смертью — все эти разрушительные процессы возродили в измордованной, забитой душе древний мистический ужас. Он хлестал через край, изливаясь в наветах и поразительном легковерии.
Мало оказалось вредителей и шпионов, чтобы дать полный выход загнанному в лабиринты подсознания изуверству. Сваливая просчеты и провалы в хозяйственной деятельности на спецов-вредителей, Сталин исподволь подбирался к врачам. Первая проба с микробиологами, которых обвинили в заражении лошадей, выявила богатейший спектр возможностей. На профессоров, что выкармливали в колбах убийственные микробы, реагировали куда более живо, чем на инженеров, эсперантистов и прочую гнилую интеллигенцию.
Вождь и на сей раз не ошибся в своем народе. Где надо, он проявляет восторг и энтузиазм, понадобилось сурово насупить брови — требует смерти. И к захребетникам, кто сидит на его шее, ничего материально своими руками не производя, тоже относится должным образом. Сталин ничуть не сомневался в том, что широкие массы трудящихся полностью разделяют его глубинную неприязнь к медицине научной и веру в целительную мощь простейших народных средств. Сама мысль о том, что кто-то в силу отжившего распорядка не то что смеет, но даже считает своей обязанностью совать свой нос в сокровенные тайны тела, не говоря о душе, казалась ненавистной вождю. Он сызмальства не жаловал медиков, и лишь крайняя необходимость могла заставить его обратиться к их помощи. Призрак облаченного в белый халат убийцы прокрадывался в сны, причудливо сливаясь с образами фильмов. Но бывало и так, что сны давали толкование кинокартинам. Антифашистская лента «Профессор Мамлок» вызвала у Сталина резкое неприятие. Он не только не мог сочувствовать герою, но, так получалось, принимал в душу предубеждения его гонителей. По- своему они действовали вполне логично. И в самом деле, как можно доверить высокомерному чистоплюю копаться в твоих кишках? Профессиональная фанаберия и ложно понятое чувство долга могут завести куда угодно подобных господ.
Однажды после обильного, затянувшегося далеко за полночь ужина Сталину приснилось, что он лежит на операционном столе, а над ним нависли глумливые физиономии в очках и белых хирургических масках. Пробудившись от полуденного кошмара, сопровождаемого непонятной резью в боку, он, уже наяву, припомнил характерные черты сумеречных злодеев, их злобные, увеличенные стеклами глаза и сопоставил приметы.
Сначала возникла идея связать Левина, Плетнева и Казакова с правыми и Ягодой, но вскоре выяснилось, что текущий момент особенно благоприятен для небольшой затравки. Крушения поездов и взрывы в забоях производят сильное впечатление только в кино. В повседневной жизни люди не всегда думают о работе. Образ врага, который постоянно находится рядом, сопутствует человеку от рождения и до смерти, оказывает несравненно более глубокое воздействие. Налицо как бы двойной выигрыш. Мерзавцы, которым доверена охрана здоровья народа, лишний раз заставят задуматься о подлецах, которым доверили защищать Родину. Опыт предыдущих разоблачений необходимо суммировать с прицелом на будущее в качестве наглядного примера ужесточения классовой борьбы в обществе победившего социализма.
Статья о профессоре Плетневе вобрала в себя не только исконные мифы о лекарях-убийцах, но и мрачную романтику западного средневековья в ее чисто обывательском варианте. На неприученный к самостоятельному мышлению мозг готическая романтика действует безотказно. В деле о «кремлевском заговоре» получили апробацию чуть ли не все ее ипостаси: изменник- комендант, переметнувшаяся охрана, библиотекарша, опрыскавшая ядом страницы книги, предназначенной для вождя. Параллели напрашиваются сами собой: королевский замок — пропитанный мышьяком фолиант — агонизирующий король.
Неистребимые книгочеи, конечно, сразу назовут автора и припомнят соответствующее место в романе, возможно, даже сопоставят Карла Девятого с вождем, что далеко переплюнул христианнейшего монарха с его
Варфоломеевской ночью,— не в том суть. Важно, что семена упадут на унавоженную почву.
С книгой (Карл соблазнился редким фолиантом о соколиной охоте) проехало, и превосходно, на повестке дня новый шедевр. Теперь и стены кабинета, орошенные ядом, взяты на вооружение, и прочие изыски врачей-изуверов. Уже и разметка идет, кто какие даст показания, ибо чекистские сценарии и заготовленные по ним статьи для центральной печати неотделимы от общей сумятицы и нищеты духа. Отсюда и вопиющие перехлесты.
В статье о Плетневе бросалась в глаза одна щекочущая воображение подробность: пожилой профессор укусил пациентку за грудь!.. Всякое, конечно, случается, но всему есть границы. Что там ни говори, а подобного скандала еще не знала русская медицина.
Чего только не болтали в трамваях и парикмахерских, в ателье мод и керосиновых лавках. Одни — негодуя, другие с тайным удовлетворением: мол, чего другого еще ожидать. Вирулентной затравки, подброшенной то ли впрямь с дальним умыслом, то ли по дурацкой угодливости, нежданно попавшей в масть, могло бы надолго хватить и на многих, да только в самой важной клепсидре вытекла вся вода.
— Завтра суд,— объявил Примакову на последнем допросе Леплевский.— Ваша дальнейшая судьба будет полностью зависеть от того, как вы себя поведете. Товарищ Ежов надеется, что к вам проявят снисхождение. Именно к вам, Виталий Маркович!.. Суд учтет вашу помощь в. разоблачении германо-троцкистских шпионов. Но придется еще немножечко поработать,— начальник Особого отдела небрежным движением перебросил Авсеевичу, сидевшему рядом с заключенным, сложенный пополам лист.— Помогите, пожалуйста, Виталию Марковичу. По каждому надо дать краткую, но впечатляющую характеристику.
Авсеевич забрал Примакова к себе.
Следующим ввели Эйдемана. Его сопровождал Агас.
— Чистосердечное признание облегчит вашу участь,— сказал Леплевский.— Искренне советую написать заявление на имя товарища Сталина и Ежова.
Те же пустые формулы он повторил и другим заключенным. И отсвет надежды на близкое избавление промелькнул в тайнике перемолотого сознания, как чахлый проблеск в конце длинного коридора. И последние строки, что уже из потустороннего далека выводила непослушная рука, подталкивали рвануться навстречу.
Сталин разложил перед собой все восемь заявлений, выжал в чай ломтик лимона, добавил две ложечки «Двина» и, со вкусом прихлебывая, принялся читать. Допив, отворил неприметную дверь в отделанной мореным дубом стене и унес коньяк в смежную с кабинетом комнату, куда, как и в спальни на дачах, не было доступа никому.
Соратники молча остались сидеть за зеленым столом. Это чаепитие в одиночку и эта экономно расходуемая бутылка, что выносилась на божий свет, а затем исчезала, подобно потиру за царскими вратами святилища, словно были частью скромного, но тем вернее отделявшего вождя от всех смертных служения.
О чем думал он там, в отрешенном одиночестве? С вечностью наедине?
Сталин отсутствовал минут пять, не более, но даже привычным к его распорядку членам внутреннего круга ожидание показалось томительно долгим. Стрелки на старинных часах возобновили привычный ход с его возвращением.
