Роже дю Гар - Семья Тибо (Том 3)
- Вы думаете? - пробормотал рабочий нерешительно. - Почему же тогда об этом не скажут?
Сосед Жака, которому посчастливилось купить экстренный выпуск вечерней газеты, заговорил о воззвании Пуанкаре "К французской нации".
Все руки протянулись к нему:
- Покажите! Покажите!
Но он не хотел расставаться со своей газетой.
- Читайте вслух! - распорядился господин с орденом.
Обладатель газеты, маленький старичок с хитрой физиономией, поправил очки.
- Это подписано всеми министрами! - с пафосом заявил он. Затем начал фальцетом: - "Правительство, сознавая свою ответственность и чувствуя, что оно нарушило бы священный долг, если бы предоставило события их ходу, вынесло постановление, необходимость которого продиктована нынешней ситуацией". - Старик сделал паузу. - "Мобилизация - это еще не война..."
- Вы слышите, Жак? - шепнула Женни, и в ее голосе прозвучала надежда.
Жак пожал плечами.
- Надо заманить крыс в крысоловку... А когда они попадутся, их уж сумеют там удержать!
- "При настоящем положении вещей, - продолжал старик в очках, мобилизация, напротив, является наилучшим средством обеспечить почетный мир".
Даже за соседними столиками воцарилась тишина.
- Громче! - крикнул кто-то из глубины зала. Чтец продолжал стоя. Голос его иногда прерывался: вне всякого сомнения, бедному старику казалось в эту минуту, что это он говорит с народом. Он торжественно повторил:
- "...обеспечить почетный мир. Правительство рассчитывает на спокойствие нашей благородной нации и уверено, что она не позволит себе поддаться необоснованным страхам".
- Браво! - крикнула дама с лицом в красных пятнах.
- "Необоснованным"! - прошептал Жак.
- "Оно полагается на патриотизм всех французов и уверено, что среди них не найдется ни одного, который бы не был готов исполнить свой долг. В этот час больше нет партий. Есть бессмертная Франция Права и Справедливости, единодушная в спокойствии, бдительности и достоинстве".
За чтением последовало долгое молчание. Затем все снова заговорили на эту волнующую тему. Героизм дамы был не единичным явлением. Лицо господина с орденом стало краснее ленточки в его петлице. У рабочего, сидевшего в конце стола, того самого, который не получил заработной платы, глаза наполнились слезами. Каждый почти с восторгом поддавался коллективному опьянению; каждый чувствовал себя внезапно приподнятым, вознесенным за пределы своего "я", упоенным возвышенностью момента, готовым на самоотречение, на жертву.
Жак молчал. Он думал о таких же воззваниях, которые там, за рубежом, были, должно быть, подписаны в тот же самый час другими носителями власти кайзером, царем; об этих магических формулировках, повсюду исполненных того же могущества и, без сомнения, повсюду разнуздывающих такое же нелепое исступление.
Он увидел, что Женни отставила стоявшую перед ней тарелку с супом почти нетронутой. Тогда он кивнул ей и поднялся.
Дождь перестал. С балкона капало. Широкие мутные ручьи с шумом вливались в сточные канавы; блестящие мокрые тротуары снова заполнились бегущими куда-то людьми.
- Теперь - в палату депутатов, - сказал Жак, лихорадочно увлекая за собой Женни. - Интересно знать, что они придумали там с Мюллером.
Это могло показаться бессмысленным, но он все еще не мог бы с твердостью заявить, что отказался от всякой надежды.
LXXI. Суббота 1 августа. - Вечер Жака и Женни. Перелом во взглядах социалистов после мобилизации
Бурбонский дворец тайно охранялся полицией. Тем не менее за решеткой ограды во дворе стояли группы людей, к которым и направился Жак, по-прежнему в сопровождении Женни.
При свете круглых электрических фонарей он узнал в одной из групп высокий силуэт Рабба.
- Беседа еще не кончилась, - пояснил Жаку старый социалист. - Они только что вышли. Поехали обедать. Обсуждение должно сейчас возобновиться. Но не здесь, - в редакции "Юма".
- Ну, как? Каковы первые впечатления?
- Не блестящие... Впрочем, трудно сказать. Все они вышли багровые, полумертвые от жажды и немые, как рыбы... Единственный, от кого мне удалось кое-что вытянуть, - это Сибло... И он не скрыл от нас своего разочарования. Правда? - добавил он, обращаясь к подходившему Жюмлену.
Женни молча разглядывала обоих мужчин. Жюмлен не особенно нравился ей. Его длинное, узкое лицо, потное и бледное, бритый, чрезмерно выдающийся подбородок, сухая манера говорить, сухо цедя сквозь зубы, обрубая фразы, квадратные плечи, жесткий блеск слишком маленьких и слишком черных зрачков все это вызывало в молодой девушке неприятное чувство. Напротив, старик Рабб, с его выпуклым лбом, с ясными и печальными глазами, взгляд которых часто с отеческой нежностью останавливался на Жаке, внушал ей доверие и симпатию.
- По-видимому, у этого Мюллера нет никаких определенных полномочий, сказал Жюмлен. - Он не привез никакого конкретного предложения.
- Тогда зачем же он приехал?
- Исключительно с целью получить информацию.
- Информацию? - вскричал Жак. - В такой момент, когда, по всей вероятности, уже поздно даже и действовать!
Жюмлен пожал плечами.
- Действовать... Чудак!.. Неужели ты думаешь, что можно еще принимать какие-то решения, когда обстановка меняется с каждым часом? Известно тебе, что Германия тоже объявила всеобщую мобилизацию? Это произошло в пять часов, вскоре после нас. И говорят, что сегодня вечером она официально объявит войну России.
- Я хочу знать одно, - нетерпеливо сказал Жак. - Для чего приехал этот Мюллер, - для того, чтобы объединить французский пролетариат с германским? Чтобы организовать, наконец, забастовку в обеих странах? Да или нет?
- Забастовку? Разумеется, нет, - ответил Жюмлен. - По-моему, он приехал просто для того, чтобы узнать, будет или не будет французская партия голосовать за военные кредиты, которых правительство, вероятно, потребует от палат в понедельник. Вот и все.
- И это было бы уже кое-что, - сказал Рабб, - если бы хоть в данном определенном пункте социалистические депутаты Франции и Германии решили придерживаться одинаковой политики.
- Ну, это еще неизвестно, - загадочно уронил Жюмлен.
Жак нетерпеливо топтался на месте.
- Единственное, что можно сказать, - продолжал Жюмлен убежденным тоном, - и что, кажется, на все лады повторяли Мюллеру лидеры нашей партии, это что Франция сделала все возможное, чтобы избежать войны... до последней минуты! Вплоть до согласия оттянуть свои войска прикрытия!.. По крайней мере, у нас, французских социалистов, совесть чиста! И мы имеем полное право считать Германию нападающей стороной!
Жак смотрел на него, ошеломленный.
- Другими словами, - отрезал он, - французские социалистические депутаты собираются голосовать за кредиты?
- Во всяком случае, они не могут голосовать против них.
- Что значит - не могут?
- Самое вероятное - что они воздержатся при голосовании, - сказал Рабб.
- Ах! - вскричал Жак. - Если бы Жорес был с нами!
- Ба!.. Я думаю, что при настоящем положении вещей сам Патрон не решился бы голосовать против.
- Но ведь Жорес сотни раз доказывал, насколько нелепо разделение стран на страну нападающую и страну, подвергшуюся нападению! - вскричал Жак в бешенстве. - Это только предлог для бесконечных препирательств! Вы все, кажется, забыли об истинных причинах той переделки, в которую мы попали, - о капитализме, об империалистической политике правительств! В какие бы формы ни облекались первые проявления вражды, международный социализм должен восстать против войны, против всякой войны! Если же нет...
Рабб вяло согласился с ним:
- В принципе, конечно... И, кажется, Мюллер действительно сказал что-то в этом духе...
- И что же?
Рабб устало махнул рукой.
- Этим дело и кончилось. И, взявшись под ручку, они пошли обедать.
- Нет, - возразил Жюмлен. - Ты забыл сказать, что Мюллер выразил желание позвонить по телефону в Берлин, чтобы посоветоваться с лидерами своей партии.
- Ах, так? - произнес Жак, хотевший лишь одного - снова обрести надежду.
Он круто повернулся, сделал несколько шагов, но возвратился и опять остановился перед Жюмленом, и Раббом.
- Знаете, что думаю об этом я? Этот Мюллер приехал попросту для того, чтобы прощупать подлинный уровень интернационализма и пацифизма французской партии. И если бы перед ним оказались настоящие борцы, готовые на все, готовые объявить всеобщую забастовку, чтобы провалить националистическую политику правительства, то - я это утверждаю - можно было бы еще спасти мир! Да! Даже сегодня, даже после объявления мобилизации, можно было бы еще спасти мир! Грозным союзом французского и германского пролетариата! Что же он нашел вместо этого? Говорунов, спорщиков, людей умеренных взглядов, всегда готовых осудить войну и национализм на словах, а на деле собирающихся уже голосовать за военные кредиты и предоставить полную свободу действий генеральному штабу! Мы до последней минуты будем свидетелями все того же нелепого и преступного противоречия: того же двусмысленного столкновения между идеалом интернационализма, который исповедуют теоретически, и всеми теми националистическими интересами, которыми на практике не хочет пожертвовать никто - даже сами лидеры социалистов!
