Вера Крыжановская - Светочи Чехии
Так как Туллия выходила редко и не одна, похитить ее не было возможности; кардинал был вне себя и ежедневно бродил вокруг дома своих жертв. В тот злополучный день оба они всю дорогу следили за графиней и ее спутниками; заметив, что Туллия отстала от других и потерялась в толпе, Бранкассис нашел случай подходящим, чтобы завладеть ею. И он, действительно, захватив ее, потащил с собой, а Иларий очищал им дорогу. Увидав кардинала, Туллия, со страху, не могла вымолвить ни слова, а народ кругом смеялся и острил на их счет; когда же она стала кричать и отбиваться, несколько человек вступилось было за нее, но кардинал крикнул им, что это — беглая монахиня, которую он тащит к начальству, и их оставили в покое. Может быть, он и успел бы увести ее, если бы их не заметил Брода, от которого уже им обоим пришлось спасаться бегством; тут-то в бешенстве, что дело сорвалось, Бранкассис и заколол Туллию, лишь бы не выпустить ее из рук живой.
— Он и теперь не может успокоиться, что все не так случилось, как он хотел, — закончил усталый Иларий, с трепетом смотря на молчавших слушателей своих.
Затем он повалился в ноги и стал молить о прощении. Но Брода, не обращая внимания на его мольбы, снова заткнул ему рот, распутал ему ноги и велел идти за ними, если он не желает отведать его кинжала.
На другой день, соседи были испуганы представившимся им ужасным зрелищем. На железном крюке, вбитом над входной дверью, вместо фонаря, качался труп монаха. Когда тело вынули из петли, в повешенном признали отца Илария, секретаря итальянского кардинала, жившего перед тем в доме. Но кто был виновником убийства, так и осталось нераскрытым, а среди смут и чрезвычайных событий, следовавших одно за другим и волновавших город, это происшествие скоро забыли.
Глава 6
Последняя весть, которая застала еще Гуса в замке Готлибене, была о том, что его заклятый враг, Иоанн XXIII, ныне просто Балтазар Косса, оказался его товарищем по несчастью и заключен в тех же самых стенах.
Другому, такая кара судьбы доставила бы удовлетворение, но его незлобивой душе было чуждо всякое злорадство.
„Земной бог пал и стонет в цепях”, — пишет Гус друзьям, — „Собор низложил его за торговлю отпущениями, епископствами и доходными местами, а осудили его те, которые их у него покупали или сами торговали ими. О, род лукавый! Отчего не вынуть бревна из собственного глаза! Если бы Господь Иисус сказал собору: кто из вас без греха святокупства, тот пусть осудит папу Иоанна, то, мне кажется, один убежал бы за другим”…
Перевод Гуса в Костниц для процесса оживил надежды всех его многочисленных друзей; они не сомневались, что как только ему будет дана возможность защищаться, то он непременно опровергнет все взводимые на него обвинения. Но уже первое заседание должно было их разочаровать, обнаружив, что достопочтенные отцы собора менее всего имели в виду правосудие.
В большой трапезной францисканцев, утром 5-го июня, собрались кардиналы, епископы, прелаты, магистры, доктора и др. члены собора; среди прочих находились Петр из Младеновиц и Ульрих, молодой священник, чех, его друг.
Собрание волновалось, и раньше, чем был введен подсудимый, уже началось чтение обвинительного акта и показаний свидетелей. Один из присутствовавших даже предложил приступить затем прямо к рассмотрению обвинительных статей и к голосованию, сообщением результатов которого Гусу можно было бы и ограничиться. Во время обсуждения этого предложения Ульрих, о котором мы упоминали выше, очутившийся за спиной докладчика свидетельских показаний, заглянув в акты, тихо ахнул и побледнел.
Он поспешил добраться до своего друга и шепнул ему на ухо:
— Я только что видел в делах уже готовый приговор Гуса.
Не менее пораженный, Петр из Младеновица бросился предупредить о случившимся Яна из Хлума и Вацлава из Дубы, а те отправились к Сигизмунду и успели добиться от него приостановки подобного беззакония; прелаты не посмели противиться и Гус все-таки был введен. Подобное начало не сулило ничего хорошего.
Серьезный, сосредоточенный, исполненный достоинства, предстал Гус перед своими врагами, в первых рядах которых находились: Палеч и Михаил de Causis, оба кипевшие ненавистью и дерзко насмешливые. Началось чтение некоторых обвинений и перечисление подтверждавших их свидетельских показаний. Но когда Гус попробовал ответить и дать свои объяснения, то едва сдерживаемая злоба присутствовавших вылилась в целый поток ругательств и оскорблений, заглушавших голос обвиняемого.
Крики и шум были таковы, что Лютер, упоминая в одном из своих писаний об этой возмутительной сцене, так охарактеризовал ее своим смелым словом: „Все бесновались, как дикие свиньи, ощетинившись, скрипя зубами и натачивая клыки свои против Гуса. Он один оставался спокойным посреди бури и лишь с грустью оглядывал этих людей, в которых надеялся найти беспристрастных судей, а нашел только врагов”. Когда волнение несколько улеглось, Гус беззлобно заметил:
— Право, я думал, что на этом соборе все должно идти приличнее, лучше и порядочнее, чем идет!
Почувствовали ли его судьи, ослепленные духом партийной ненависти, какое обвинение представляют простые слова скромного священника, которого они хотели погубить, но старший кардинал (supremus cardinalis) камбрейский, Петр из Альяко (Petrus ab Alliaco), крикнул:
— Как ты можешь так говорить? В замке ты говорил гораздо разумнее!
— В замке никто против меня не кричал, теперь же вы все кричите разом, — ответил Гус.
Его ответ вызвал новой взрыв ярости и ругательств, Понимая, что, ввиду возбуждения почтенных отцов, ни к какому результату прийти будет нельзя, председательствующий закрыл собрание.
Негодующие чешские бароны жаловались Сигизмунду, и тот обещал присутствовать на втором собрании, назначенном на 7 июня.
К сожалению, рамки романа не позволяют нам развернуть подробный ход этой возмутительной пародии суда, попиравшего все законы, все, даже самые общие формы правосудия.
Процессом руководили заведомые враги Гуса; только их показания принимались к сведению, а ему отказывали в слове и отнимали всякую возможность оправдать себя. Хотели принудить его отречься от того, чего он никогда не говорил, вроде, например, смешного обвинения, будто он выдавал себя за 4-е лицо Троицы, не верил в Бога, и т. д.; судили за то, что он защищал и проповедовал доктрины Виклефа, притом даже такие, которые он сам отвергал. Можно предположить, что собор, выказавший себя снисходительным к гораздо более опасному и преступному, чем доктрина английского философа, учению Жана Пети, — карал, в лице Гуса, не столько еретика, сколько смелого обличителя пороков и злоупотреблений духовенства.
Гус четыре раза появлялся перед собором: три раза для допроса и якобы самозащиты и четвертый раз для осуждения и расстрижения.
Второе заседание происходило 7-го июня и присутствие императора, грозившего выгнать из залы всякого, кто осмелится бесчинствовать, внушило собранию некоторую сдержанность. Злейший враг подсудимого, Михаил de Causis, читал обвинительный акт и председательствующий, кардинал камбрейский, учинил подсудимому строгий допрос, с целью установить, — христианин ли он? Затем выглянула на свет Божий одна из причин, возбудивших против Гуса столько злобы, а именно, что он — виновник удаления немцев из Праги, и это обвинение послужило поводом для новых, яростных нападок; хотя в двух пунктах, на которые ему позволено было отвечать, ему удалось оправдать себя. Воскресала надежда на счастливый исход, но… иллюзия была кратковременна.
Третий допрос начался с чтения разных выдержек из книги Гуса „De Ecclesia” и других сочинений, подтверждавших обвинение Палеча, что Гус отрицал власть папы, в случае, если тот совершит преступление. Спрошенный по этому поводу, Гус отвечал горячо, объявив обычай давать титул „святейшества” недостойному и преступному папе — пагубным, но протестовал против многих, приписанных ему мнений, которых он никогда не выражал, а равно и против неправильно понятых и пристрастно истолкованных выражений. Его перебили, и спор был заглушен разными оскорбительными выходками и гнусными намеками Палеча и de Causis'а.
Заседание было бурное и, в конце, Петр из Альяко потребовал от Гуса, чтобы он подчинился решению собора, заявил, что заблуждался в представленных на суд его сочинениях, и отрекся от них публично, а впредь чтобы проповедовал и писал противное тому, что говорил до сего дня.
Но, несмотря на висевшую над головой опасность, Гус оставался верен своим убеждениям. Отрицая за присутствовавшими на соборе представителями церкви власть принуждать его к деянию, которое он считал для себя позорным, отважный боец за свободу совести против самовластия римской церкви не замечал, по свойственному смирению, величие своей исторической миссии и не сознавал, что, в этот момент, он боролся за освобождение западного мира от давящего его ярма.
