Валентин Пикуль - Океанский патруль. Том 2. Ветер с океана
И оборвал песню: мол, как, годится такая или нет? Ведь вы, мол, привыкли ходить с Берньеборгским маршем!..
Но ему сердито крикнули:
– Взялся за пономаря – так тяни, старый!..
И солдат, радостно вскинувшись, так что звякнули два ряда медалей, продолжал:
А мне бы к милой да попасть,
она там варит пиво.
Эх, только б в воду не упасть,
на мне жилет красивый!..
Сначала несколько голосов, хриплых от простуды, вразброд ответили:
Эй, Лийса, эй, Лийса!
Ты славно варишь пиво…
И вдруг подхватили все разом – эхо отбросило припев за леса и снова вернуло обратно:
Эй, Вяйне, эй, Вяйне!
Какой жилет красивый!..
Шли финские солдаты и, может быть, впервые за все эти годы пели не о «величии своей страны», а совсем о другом. В их песнях встречались жених с невестой, топились бани, шелестели ветви берез, прыгали белки, всходило румяное солнце над озером.
И страна Суоми вставала в их песнях воистину прекрасная!..
Глава пятая
Надежды на победу
Бушлат распахнут и разодран вдоль плеча осколком снаряда; в металлических застежках штормовых сапог скопился налет засохшей соли – глаза, еще недавно видевшие смерть, раскрыты широко; на щеках то вспыхивают, то угасают красные пятна; пальцы, которые целых полчаса были сведены на гашетке стреляющего пулемета, не перестают дрожать от нервного возбуждения, – вот таким вернулся из боя Сережка Рябинин…
– Эй, на пирсе!.. Принимай швартовы!..
На разбитых палубах катеров стонали раненые и обгорелые матросы. В воздухе тяжко нависал приглушенный рокот усталых моторов, возгласы офицерских команд и грохот прибоя, что рушился на черные камни. Пахло удушливой гарью недавно затушенных пожаров и острым запахом бензина. Вернувшиеся с победой торпедные катера, на гафелях которых развевались пронесенные через огонь атак гвардейские флаги, швартовались к пирсам родной и милой гавани.
Еще не остыв после сражения, Сережка кричал солдатам, руки которых неумело ловили свистящие в полете мокрые и длинные змеи швартовов:
– Куда, куда ты его?.. Тяни на третий пирс, тебе говорю!.. Заворачивай на кнехт!.. Так-так-так-так!.. Еще раз!..
Ходивший с катерами на операцию контр-адмирал Сайманов положил на плечо ему свою широкую руку.
– Спокойнее, юноша, – сказал он. – И… все в порядке!
«Все в порядке… Все ли?» На дивизионе семь раненых, один из них наверняка не выживет; в борту одного только «Палешанина» девятнадцать пробоин, из которых три – ниже ватерлинии, заделанные на скорую руку чуть ли не бушлатами. И все-таки, решил Сережка, контр-адмирал прав: в Варангер-фиорде наведен «порядок» – три фашистских транспорта, груженные никелевой рудой, лесом и рыбными консервами, расколоты торпедами, словно орехи. А за компанию с ними пошел хлебать воду и миноносец, командир которого в самую неподходящую минуту вздумал отыграться от катеров своими пятидюймовками. Сережка видел, с какой злобной силой дернул тогда Никольский рукояти залпа, точно хотел выбить торпедой из головы гитлеровца это опасное заблуждение: «Не отыграешься, на, получи!..»
– Все в порядке, товарищ контр-адмирал, – ответил Сережка, успокаиваясь, и ему стало жалко, что Сайманов снял с его плеча руку: тяжелая и горячая, она напоминала добрую руку отца…
Вечером, когда израненный катер вытащили на береговые слипы и в отсеках его не было слышно привычного плеска волн, Сережку вызвал к себе Никольский.
Офицер, в распахнутом по-домашнему кителе, сидел за выдвижным столиком, и лампа бросала яркий сноп света на его лицо, оттеняя тонкий хрящ носа и выпуклые подвижные дуги бровей.
– Садись, – предложил он своему юному боцману. – Там рабочие придут пробоины заваривать, надо их покормить…
– Есть, товарищ старший лейтенант. Какао приготовим, печенья после похода целый ящик остался… А что еще?
– Ну и достаточно. – Никольский взял со стола большой уродливый осколок. – Вот, – сказал, – рубку пробил, мне на реглане локоть распорол… повезло! – Он бросил осколок в угол, и кусок металла тяжело стукнулся о переборку. – Ты не догадываешься, зачем я тебя вызвал?
– Не имею представления, – ответил Сережка, пожав плечами.
– Так вот, – продолжал Никольский, – парень ты молодой, а уже прошел школу войны, морские качества у тебя такие, что можно позавидовать, есть у тебя сообразительность, и во многом разбираешься неплохо…
Сережка внутренне насторожился: к чему готовит его командир?
– Надо тебе учиться, Рябинин! – неожиданно закончил Никольский и пересел на койку поближе к боцману.
– Как учиться, товарищ старший лейтенант?
– А как все учатся… Ты офицером флота быть хочешь?
– И не скрываю: конечно, хочу.
– Тогда за тобой дело. Меня контр-адмирал сегодня спросил: «А что – Рябинин у вас так и думает боцманом оставаться на всю жизнь?..» Так что давай-ка мы с тобой решим, что делать дальше…
Сережка смущенно потер плечом скулу:
– Ведь у меня, товарищ лейтенант, образование небольшое.
– Сколько?
– Всего семь. Война вот…
– Ну, не беда, – успокоил его офицер. – Сразу в училище не попадешь, сначала подготовишься. На три года позже лейтенантом станешь… Ты чего это смеешься, боцман?
– Да так… вспомнил, как я впервые в море вышел. Странно! В трюме зайцем сидел, а сейчас… не верится даже!
– Ну так, значит, решено? – спросил Никольский.
– Конечно!
– Тогда садись за стол, пиши рапорт, автобиографию…
– Что?.. Сейчас разве? – Сережка от удивления даже привстал с койки, стукнувшись о низкий подволок.
– А как же ты думал? Конечно, сейчас.
– Я думал, после войны.
Никольский неожиданно рассердился.
– Да ты что! – крикнул он. – Зачем бы я тогда заводил весь этот разговор?.. Сейчас, сейчас!
– Благодарю вас, товарищ старший лейтенант, – ответил Сережка, – но я отказываюсь.
– Почему?
– Войну закончить надо.
– Не тревожься!.. Мы уж как-нибудь без тебя закончим, а ты поезжай учиться.
– Куда это?
– В Ленинград.
Соблазн был велик: увидеть город, в котором родилась мать и о котором она так много рассказывала, – это на миг поколебало юношу.
– Ленинград, – повторил он и печально вздохнул: – Нет, товарищ старший лейтенант, не могу… Я вырос здесь, целый год провоевал на этом море, и победу хочу тоже здесь, и нигде больше, встретить!
Никольский, скрывая раздражение, напился воды из графина, проговорил:
– Надоело мне тебя уламывать!.. Ну, а если скажу, что победа в Заполярье через месяц наступит, ты поедешь?
– Тогда поеду. Только не раньше.
– А ты, дьявол, упрямый, как и все вы здесь… на севере! Садись, пиши! Раньше чем через месяц ответ из училища все равно не придет.
И когда Сережка написал все, что от него требовалось, он вдруг почувствовал, как в сердце поселяется ожидание чего-то необыкновенного. Будущее неожиданно приобрело какие-то вполне законченные формы: из неопределенного и расплывчатого, как сон, оно стало точным и ясным, словно корабельное расписание, где все заранее высчитано и вымеряно до секунды.
– Ну вот, – пошутил Никольский, – завтра в штабе подготовят документы, и можешь заранее погоны себе… Впрочем, обожди-ка, у меня где-то в столе лежат!
Он порылся в ящике и протянул боцману погоны с двумя маленькими серебряными звездочками:
– Держи! Вспомни меня, когда надевать их будешь!
Никольский продолжал шутить, но Сережке это уже не казалось шуткой, и он принял подарок, твердо веря в то, что через несколько лет наденет эти погоны. Обязательно!
– Спасибо, товарищ лейтенант. Я вас и так никогда не забуду. Разве можно забыть, что вместе на одной палубе пережили!..
* * *Ирина Павловна сказала:
– Это хорошо, это очень хорошо!
– Я и сам рад, мама, не меньше тебя…
Он положил ей на плечо подбородок, заросший первым пушком, погладил волосы матери. В косах, по-девичьи густых и тяжелых, как у Анфисы, уже пробивались серебряные нити, и в душе Сережки вдруг появилось желание чем-то утешить ее, успокоить. Не совсем опытным мальчишеским чутьем он понимал, что в радость матери вкрадывалась еще и другая, вполне законная радость, которую она тщетно пыталась скрыть от сына. Его отъезд в училище значит для нее не только отъезд, но и избавление от ожидания чего-то страшного – того, что он может уйти и однажды не вернуться. В своих переживаниях, скрываемых от сына, Ирина Павловна была одинока, потому что отец каждый раз, когда она заводила разговор об этом, грубовато отшучивался, и она постепенно научилась прятать свои тревоги за судьбу Сережки.
– Ничего, мама, – сказал он, – все будет как надо!
– Я надеюсь, – ответила Ирина Павловна.
Он посмотрел на ее рабочий стол, заваленный таблицами, картами и схемами, и, заметив очки, удивленно спросил:
– Неужели твои?
– Да. Глаза уставать стали.
– А над чем ты сейчас работаешь?
