Петро Панч - Клокотала Украина (с иллюстрациями)
— Может, тот Остап, что заезжал как-то с Кривоносом к Богдану Хмельницкому на Суботов?
— Если с Кривоносом, значит тот. Сын покойного Бужинского.
— Шляхетская кровь заиграла.
— До этих пор не сказывалась, смирный был.
— Чаплинский, подстароста черкасский, тоже был смирный, даже покумился с паном Хмельницким, а сам только и глядел, как бы заграбастать сотников хутор.
— И заграбастал?
— Забрал все до нитки, недоляшек проклятый!
Среди казаков поднялся гомон, стали вспоминать и другие грабежи и издевательства панов над простым людом.
— Вы спрашиваете, почему пан Хмельницкий не заехал после боя на Сечь? — крикнул Марко. — А примет ли его сечевое товариство? Начнет вспоминать да поминать.
— Да найдется ли здесь кто, чтобы не знал Чигиринского сотника? Добрый казачина, не из последних!
— А паны что с ним сделали? — И Марко стал рассказывать и про разбойничий наезд Чаплинского и про издевательства коронного хорунжего Конецпольского; рассказал, как Хмельницкий напрасно пытался найти защиту своих прав в варшавском трибунале и на сейме, упомянул о том, как вел себя с ним король.
Гомон усилился, слышались уже и угрозы, но тут на пороге встал Богдан Хмельницкий. Он был взволнован, лицо его вытянулось, плечи опустились: видно было, что человека давит тяжкая ноша. В бараке сразу наступила тишина. Чигиринский сотник сделал шаг вперед, низко поклонился и приглушенным голосом сказал:
— Глядите на меня, на старого казака: служил сотником, служил писарем его королевской милости войска Запорожского, а до чего дослужился? За то, что стоял против турка, не бежал от татарина, защищал Украину, меня теперь, на старости лет, гонят, преследуют: сына покалечили, все пожитки забрали и меня самого осудили на смерть. Вот плата нам от панов за кровь, пролитую за корону, за наши раны! Прошу вас, браты, укройте меня, старого товарища, но подумайте и о себе, Речь Посполитая о том только заботится, чтоб с казаков побольше настричь шерсти. Так чтоб и с вами того не учинили!
Взволнованные казаки долго молчали, слышно было лишь, как то тут, то там вырывалось сердитое бормотанье. Один казак искоса бросал злобные взгляды на Хмельницкого и ворчал что-то про себя. Богдан Хмельницкий взглянул на него и сразу узнал Панька из Чигиринской сотни, который уже давно бросил жену, детей, поссорился с соседями и подался на Низ. Встретившись глазами с Хмельницким. Панько отвел взгляд и скрипучим голосом сказал:
— Себя вини, пане сотник, а к нам не вяжись!
Богдан Хмельницкий побледнел, плечи его опустились еще ниже, он склонил голову. Тогда выкрикнул другой:
— Фу ты, хуже бешеной собаки! Нет того, чтоб спасибо сказать сотнику... Разве он только о себе думает? А тебе все одно!..
— Панька хлебом не корми, дай только поворчать, — сказал куренной атаман. — Вы как, панове казаки Чигиринского куреня? Сотник Хмельницкий к нам ведь пришел!
— А что там! Известно!.. — выкрикнул какой-то казак и этим выразил то, что думали, вероятно, все, так как куренной кивнул головой и, уже обращаясь к Хмельницкому, сказал:
— Принимаем тебя, Богдан Хмельницкий, хлебом-солью и чистым сердцем!
Богдан Хмельницкий низко поклонился на три стороны. Тогда казаки других куреней закричали:
— Принимаем, принимаем, все принимаем!
Кровь медленно начала приливать к лицу сотника, глаза загорелись внутренним светом, а на губах под черными усами, может быть впервые за много дней, мелькнула улыбка облегчения: он почувствовал под ногами твердую почву, на которой уже можно было строить планы будущего.
VII
Думы обступили Богдана Хмельницкого. Он хорошо понимал: отнесись к делу с недостаточной серьезностью — и поплатишься головой, как и его предшественники поплатились. Надо сколачивать силы, а куда податься?
Московский царь, потерявший в войне с поляками несколько городов и заключивший договор на «вечный мир», не станет его нарушать по просьбе какого-то никому не ведомого казака. Вечный мир заключен с Речью Посполитой не от любви к спесивой польской шляхте. Будет подходящее время — царь московский согласится принять под свою руку украинский народ.
К кому же еще можно обратиться за помощью? Остаются только татары, а объединиться с крымскими татарами — значит накликать на себя гнев Московии, у которой военный договор с Польшей против Крыма, значит своими руками разрушить путь к взаимному разумению с московским царем.
«И тут печет, и там горячо!» — криво улыбнулся своим мыслям Богдан Хмельницкий. Не разрешив основного вопроса, нельзя было и начинать. Он снова окинул мысленным взором обстановку: «В Польше самая большая в Европе армия, пусть своевольная, но, когда придет нужда, под оружие встанет сто тысяч. К Польше прибавить еще Австрию и Францию. И с Московией у нее военный договор, а московская земля... — он зажмурился, но так и не мог представить себе ее границ. — А Украина? Притулилась к Днепру, как ласточкино гнездо к хате!»
От сопоставления этих величин Хмельницкому даже холодно стало. Пробовал советоваться с приятелями — все хорошо, пока не заговорит о татарах, а помянет этих нехристей — у приятелей вытягиваются лица, и они либо, без долгих размышлений, возражают, либо отмалчиваются. И видно, что начинают терять веру и в самое дело.
«Печет! — Богдан Хмельницкий тяжело вздохнул. — Вот Максим Кривонос, тот верит. Верит, что никакая сила не устоит против народного гнева, а это уже половина успеха. Скорей бы уж приезжал: надо подымать народ. Чтобы призвать татар, нужно сначала самим иметь армию, а то с такими ненадежными союзниками легко стать их же пленниками. Кошевой атаман уже дал знак, чтобы запорожцы возвращались на Сечь, их наберется тысячи три. Прибывает народ и из волостей. Надо и этих людей брать в науку, а у него пока что опытных старшин раз-два — и обчелся. Спасибо, прибыл Данило Нечай, казак смелый, в военном деле опытный. Прибыл и Яков Петренко, который знает толк в артиллерии. Уже и пушки вытащил из скарбницы. Взял из Сечи и одного писаря, Зорку, который обучен и славянскому и польскому языкам. Знает латынь. Теперь будет кому писать письма, а это сейчас всего нужнее: надо хоть на некоторое время усыпить внимание польских управителей».
И еще одна мысль упорно лезла в голову: кто он такой во всем этом деле? Только потерпевший обиду сотник, задумавший отомстить за попранную честь, или старшой над восставшими казаками? Если только потерпевший, то о больших силах нечего и думать, а старшим его никто пока не выбирал. Клейноды должна вручить прежде всего Сечь. Между тем кошевой почему-то тянет с созывом рады.
Богдан Хмельницкий сидел в комнате с маленьким оконцем, выходившим на майдан Сечи. Вот уже несколько недель, как он со своей свитой и слугами перешел в Чигиринский курень, но войско его оставалось на острове, да и не могло оно уже здесь разместиться. Хмельницкий поднял голову и только сейчас заметил за спиной своего писца Зорку. Тот совсем недавно окончил киевскую коллегию, и казацкий жупан все еще сидел на нем, как бурсацкая свитка. Зорка был молод, с худым вдумчивым лицом и длинными руками, которые он не знал куда девать, отчего движения его были резки, угловаты. Он понравился Хмельницкому своей рассудительностью и спокойным характером.
— Здравствуй, пане писарь.
— Вы звали меня, пане сотник? — спросил Зорка.
— Садись, казаче, к столу и давай писать. Прибыли вчера двое казаков с Брацлавщины, говорят — гетман коронный собирает уже на нас кварцяное войско.
— Того следовало ожидать.
— Рано, казак. Король должен думать, что казаки сбираются, как того он хочет, выйти в море. Так вот, пиши к пану краковскому Миколе Потоцкому. Титла потом допишешь. «Я надеялся, что доживу свой век спокойно и счастливо, осыпанный благодеяниями его милости короля и Речи Посполитой, но откуда ни возьмись ворог моего счастья Чаплинский, литовский бродяга, польский пьяница, украинский разбойник, который, пребывая восемь лет на дозорстве у пана Конецпольского, многих из братий наших к погибели привел обманными доносами, который, встретив где священника, не пройдет, чтобы не вырвать волос из бороды и не пересчитать палкой всех ребер. А что пришлось мне за пороги бежать, то лишь безопасности нашей ради, пока делегация выпросит у его королевской милости привилеи на казацкие стародавние права... Перечитал и подписал Писарь Его Королевской Милости войска Запорожского Богдан Зиновий Хмельницкий рукою своею». Такое же письмо напишешь и хорунжему коронному Конецпольскому и комиссару Шембергу да прибавь еще просьбу, чтоб за усадьбой на Суботове присмотр имели, потому как все это сожрет Чаплинский. А сейчас напишем старому дурню Барабашу, пускай бесится. «Хотя вашу милость за наши кривды ляхи оголосили наставным гетманом войска Запорожского, но вас, вашмость, войско Запорожское почитает более годным быть начальником над свиньями, а не то над овцами. Дошел слух, что вы, вашмость, укрываете между юбками жены какой-то королевский привилей, так будете иметь благодарность и от его милости короля Владислава Четвертого и от войска Запорожского, что есте для себя лишь разумным. А буде что случится с моею усадьбою на Суботове, то и ты, пане Барабаш, и недоляшек Чаплинский оба равно своим добром мне ответите».
