Наташа Боровская - Дворянская дочь
Взглянув на отца и генерала Майского, я увидела, что они совершенно спокойны. Они — солдаты, подумала я, и плен — это превратность войны. Солдат, попавший в плен, думает о побеге. Да, это то, о чем они сейчас думают — как сбежать. Разве это так уж сложно? Главное — сохранять уверенность и спокойствие, не радуя врага своим несчастным видом. Я свысока взглянула на Бедлова.
Отец как будто прочитал мои мысли и одобрительно улыбнулся.
— Я вижу, что у вашей дочери сильный характер, — Бедлов также одобрял мою выдержку. — И она не была в прошлом безразлична к несправедливостям старого порядка. Татьяна Петровна, почему бы вам не перейти на нашу сторону? — благодушным тоном спросил он. — Ведь в душе вы на нашей стороне.
Бедлову, должно быть, были известны мои прогрессивные настроения, и то, что он считал меня способной предать моих близких, подвергавшихся теперь репрессиям, заставило меня покраснеть от возмущения.
— У меня нет с вами ничего общего, — отрезала.
— А жаль! — Бедлов вздернул голову. — Но вы можете еще передумать. В вашем теперешнем положении это было бы… разумно.
Я демонстративно повернулась к окну, чтобы прекратить разговор с Бедловым, который становился все фамильярнее. А мне делалось все страшнее. Даже в том, как он втягивал воздух сквозь зубы при разговоре, было что-то зловещее.
— Довольно! Оставьте ее, — сказал отец, очевидно, потерявший терпение. — Ей еще нет и двадцати лет.
— Как вам угодно, — ответил Бедлов с притворным добродушием — у него тоже пропало хорошее настроение — и стал тихо насвистывать «Марсельезу».
На следующий день, просидев всю ночь перед присматривающим за нами из-под полуприкрытых век Бедловым, мы, наконец, прибыли в Петроград.
Николаевский вокзал, как и все станции, мимо которых мы проезжали, был запружен толпой дезертиров. На их фоне довольно резко выделялся отряд красногвардейцев в высоких овчинных папахах, очевидно имевший приказ встретить товарища Бедлова и его опасного пленника. Позже мы узнали, что прошел слух, будто генерал князь Силомирский, шедший с войсками на Петроград, чтобы свергнуть Временное правительство и восстановить государя на престоле, был разбит и взят в плен героическим товарищем Бедловым.
Когда два наших конвоира открыли дверь вагона и спустились на перрон с винтовками наперевес, эти дезертиры тут же забыли свои обязанности и ринулись по домам.
Все взгляды были устремлены к дверям вагона. Когда в них появился отец в белой папахе, покрывавшей убеленную сединами голову, наступила тишина, которую нарушал только шум пара, вырывавшегося из-под колес. Он стоял как будто на смотровом плацу, и мне казалось, что сейчас раздастся громовое «ура», которым отца всегда встречали его верные войска. Но вместо этого раздался чей-то насмешливый голос:
— Это ты, что ли, князь?
— Я генерал князь Силомирский, — твердым голосом ответил отец, не глядя вниз, и медленно сошел по ступенькам на платформу.
— Смотри какой важный! Он презирает нас — простых солдат! Хочет повести нас обратно на бойню! Он собирается вернуть трон своему другу Николашке, хочет раздавить революцию! Врешь, гад, мы сами тебя раздавим! Бей его, ребята!
Красноармейцы начали махать кулаками и дико вопить, в нас полетели консервные банки, фляги, фуражки. Наши охранники окружили отца, стараясь отпихнуть напиравшую толпу.
Я повернулась к Бедлову.
— Если вы их не остановите, они убьют отца.
— Ну-у, это вовсе не входит в наши планы, — протянул Бедлов. — Товарищи! — он вытащил пистолет и дважды выстрелил в воздух. — Товарищи! — снова прокричал он. — Я не меньше вашего ненавижу этого эксплуататора трудового народа и соучастника преступлений Николая Кровавого. Но дайте мне отправить его в крепость, где он ответит за все перед народным судом.
— Ура! В крепость его! Да здравствует революция! Долой генералов! Долой князей! По ним по всем веревка плачет! — Толпа устремилась к выходу с вокзала, увлекая за собой пленников и их охрану.
На нас с няней никто не обращал особого внимания.
У выхода с вокзала стояли два закрытых автомобиля, возле каждого стоял солдат с винтовкой. В первый автомобиль сели отец с охранниками, рядом с генералом Майским и Семеном сел Бедлов. Машина сразу же отъехала.
Меня втолкнули на заднее сиденье второго автомобиля между двумя солдатами. Няне пришлось поработать локтями, пока она не устроилась поудобнее между водителем и солдатом. Мы поехали вниз по Невскому проспекту.
Я смотрела в окно автомобиля и никак не могла успокоиться, меня терзала тревога за отца: что ждет его в крепости?
В толпе на тротуарах я видела повсюду красные банты, красные повязки на рукавах, красные шарфы. Витрины магазинов были разбиты или заколочены досками; по краям дороги чернели грязные мартовские сугробы: тротуары были усеяны обрывками бумаги. Эта мерзость запустения, пришедшая на смену изяществу, хорошему вкусу и образцовому порядку, была неотъемлемой частью недавних событий, и я уже была не в состоянии переживать по этому поводу. Но когда мы выехали на Адмиралтейскую набережную и теплый весенний бриз донес до меня запах моря, сердце у меня дрогнуло. Слезы навернулись мне на глаза, и только мысль о встрече с бабушкой заставила меня взять себя в руки.
Вскоре мы повернули во двор нашего особняка. На доме вместе флага Красного Креста был вывешен красный флаг. Весь двор был усеян бумагами и разбитыми бутылками. Герб Силомирских над массивной входной дверью из красного дерева был до неузнаваемости обезображен ударами прикладов. Швейцар с алебардой, всегда стоявший у входа в фойе, теперь исчез. Не было и лакея, который обычно устремлялся мне навстречу, чтобы помочь снять накидку. Красивейший розовый ковер, тянувшийся через весь вестибюль и устилавший парадную лестницу, был весь изорван и запачкан. Изящные колонны из розового мрамора, украшавшие фойе на втором этаже были испачканы; с чугунной балюстрады были сбиты щиты с изображением фамильных гербов, вместо них болтались какие-то красные тряпки. На дверях большого бального зала, в начале войны приспособленного нами под палату для раненых, висел огромный замок.
Гостиные, по которым мы с няней прошли в сопровождении наших конвоиров, были еще больше обезображены. Драпировки были порваны, обивка мебели изорвана штыками, полотна великих мастеров покрыты чернильными пятнами, канделябры и зеркала разбиты, порфирные вазы перевернуты и расколоты, на фресках были нацарапаны непристойности, а нимфам шутки ради подрисовали углем усы. Было больно смотреть на все эти следы «очистительной» революционной бури, но все же в сравнении с арестом отца они не имели большого значения. Что значит гибель каких-то вещей, когда под угрозой жизнь самого дорогого мне человека?
Солдаты отвели нас на верхний этаж в комнату, служившую своего рода прихожей на бабушкиной половине, где сидели, развалясь, шесть вооруженных до зубов охранников. Я поняла, что в этой ситуации не следует входить к бабушке без предупреждения, и постучала в двойную дверь внутренних покоев.
— Кто там? — спросил за дверью грозный голос.
— Федор, это я — Татьяна. Впусти меня.
В ответ на это загремели многочисленные запоры, и тяжелая дверь отворилась. Облаченный в ливрею богатырь церемонно поклонился и отступил в сторону, давая мне дорогу.
Я привстала на цыпочки, чтобы поцеловать его в щеку.
— Федор, голубчик, как я рада тебя видеть!
Он покраснел до корней волос, в которых теперь появилась седина, в то время как его мальчишеское лицо оставалось бесстрастным. Затем, тщательно заперев за нами двери, он проводил нас в гостиную бабушки.
— Ее светлость, Татьяна Петровна, — объявил он в дверях своим зычным голосом.
В испачканном платье, измученная, еле сдерживая слезы, я вошла в гостиную.
Все вокруг претерпело разительные перемены — наш дом, Петроград, вся Россия, — но бабушка была все та же. Она, как всегда, величественно восседала в своем любимом розово-серебристом кресле в стиле ампир, окруженная семейными фотографиями. Возле нее сидела Зинаида Михайловна. Не было видно только неизменного бабушкиного пуделя. Бабушка была в наглухо закрытом строгом черном платье, держалась она, как всегда, прямо, седые волосы были тщательно уложены несмотря на то, что ее французский парикмахер исчез в ночь грабежа вместе с нашим польским поваром, великолепным Анатолем. Ее пронзительный взгляд по-прежнему мог привести кого угодно в замешательство.
— Ну здравствуй, Танюша! Надеюсь, ты здорова, дитя мое? — спросила она, когда я склонилась в реверансе и поцеловала ей руку. Не удовлетворившись моим утвердительным ответом, она взяла мое лицо в обе руки и испытующе всмотрелась в меня, желая самой в этом удостовериться. Видимо удовлетворенная осмотром, она повернулась к няне и протянула ей обе руки.
