Глеб Пакулов - Гарь
Только в мае переволоклись в Ирге некий острог. Казаки, сторожившие его, жили в достатке, даже запасы почти не тронули, и хлеб посеянный уродился куда как добро. Было их здесь двадцать человек, и все живы-здоровы и веселы. Рыба ловилась хорошо, зверя добывали вволю. Обрадовались прибывшим, перво-наперво накормили свежепечёным хлебом с мясной похлёбкой из дичины, потом уж расселили по жилищам. Аввакуму досталось большое и ладное с виду зимовье. Разместились в нём всей семьёй, да ещё с курочкой чёрной: не замёрзла, не задавили в санях. Павой вышагивала по полу, поквохтывала, радовала души: какая-никакая, а живность при руках, хозяйство, а скоро она возьми да удиви — стала приносить во всякий день по два яичка. Не могли нарадоваться, на неё глядя.
— Одушевлённое Божье творение, — говорил Аввакум, — неспроста в лихое время к нам бысть послана. Всё-то Им строится ко благу, токмо веру держи крепкой.
Как-то пришёл десятник Диней, покатал в ладонях свежие яички, заключил уверенно:
— Это не курица, а как есть чудо дивное. Сколь живу, а подобия не знаю. В такое-то время лихое, сто рублёв при ней — плюново дело, железки.
Налаживалась жизнь, а тут случилось Аввакуму пристать к артели рыбачьей на дальнее озеро, а ввечеру пожаловали в зимовье Софьюшка и сноха Афанасия Филипповича Евдокия Кирилловна вся зарёванная: сынок её, двухлеток Симеонушко, расхворался, а раз протопопа нету, то она уж и не знает, чего делать, к кому бежать.
Мальца этого, родившегося в Нерчинском остроге, Аввакум тайно от деда Пашкова крестил, а как прилучался случай, приходил проведать его или ребёнка приносили к нему, он благословлял его крестом, кропил святой водой и отпускал домой. И дитя было здраво и весело, да вот прибилась к нему болезнь незнаемая и в три дни обезножила.
Марковна как могла успокаивала боярыню:
— Уехали на карбасе в дальний угол озёрный. Там у казака-рыбалки грыжа-кила вывернулась с надсаду, вот и поехал править, он умеет. Да ты, Евдокия Кирилловна, погодь реветь-то, утресь вернётся, и всё ладом станет.
— Боязно мне долго ждать-то, — всхлипывала боярыня. — Побреду к Арефе-знахарю.
И унесли мальчонку, осерчав на протопопа, а утром заявился Аввакум с плетёнкой, полной рыбы. Как узнал про знахаря, расходился, раздосадованный верой боярыни в чародейство бесовское:
— К вещбе колдовской понесло! — стоя над плетёнкой, всплескивал ручищами протопоп. — Ночь не перемоглась и уж к шептуну бесовскому переметнулась, а всякое волхование отречено от Бога, яко оно есть бесовское служение. Я-то, небось, знаю, что нудит ребятёночка, а тот набормочет да опоит ведьмячими кореньями! Знаю-су их.
— Сходил бы теперь же, — попросила Марковна. — А то веть беда, Господи!
Заупрямился уязвлённый протопоп:
— Но уж. Коли баба лиха, так живи своим цыплячьим умом, прости её, Господи, худоверную. Жаль, ребятёнка губит.
Через сутки вновь пришла Софьюшка, оповестила, что как ни ладил мальчонку Арефа, а ему всё хуже.
— Да как и полегчает-то? — грубо высказал ей протопоп. — Мамка бесам на руки сама кинула ребятёнка, от Божьей заступы отворотилась. Вот и пущай надеется на Арефу-знахаря.
На ночь наведался дождь, лил крупно, не переставая, промокла крыша зимовья, густо закапало с потолка. Одежонки сухой уж ни на ком не было, спрятались дети с Марковной в широкую, осади-стую печь, а Аввакум залёг на лежанку, укрылся сшитой из полос берестой.
По времени рано, до заутрени, слёз с печи Аввакум, нашарил впотьмах епитрахиль, надел её на шею под обветшавшую вконец ризу, взял священного маслица — чуток его булькало на донышке пузырька — взял водицу святую в штофце зелёного стекла и тихо, чтоб не тревожить семью, вышёл из зимовья.
Дождь как лил всю ночь, так и лил, притуманив прохладным парком избёшки и острожные стены с башнями. Надвинул на голову поплотнее колпак, осенился крестом и похлюпал по лужам к воеводской хоромине, ступил на крыльцо, а тут и выскочили в сени со свечами в руках, будто всю ночь караулили его приход, Марья с Софьей. Кланяясь — руки к груди, — пятились перед ним в сенях, а там, оттянув дверь, пропустили в хоромину. Аввакум вошёл, отряхнулся от дождя у порога, снял колпак, пошоркал обутыми в кожаные чирки ногами о плетёный коврик, и тут из спальни выскочила опухшая от слёз и бессонных ночей сноха воеводы Евдокия Кирилловна и упала протопопу в ноги.
— Батюшко, прости, — зашелестела бледными губами. — Покаяния моего ради прости, я от горя с ума спятясь, не ведала, что творю!
Следя мокром по выскобленному добела полу, с рассыпанными по плечам сильно поседевшими космами, Аввакум прошёл в спальню и увидел тельце Симеонкино на кровати в свете поставка и свечей. Мальчонка углядел протопопа и, опираясь на локотки, приподнял голову, улыбнулся и что-то прошепелявил, весь устремясь к знакомому белому дяденьке, однако силёнок не хватило выиружинивать тельце, и он надломленно уронил головёнку на цветастый подголовник.
Аввакум подошёл, сел на краешек кровати, протянул руку, пощупал лоб, пригладил растрёпанные волосёнки: «Здрав нутром, — подумал, — а ноженьки тают, стали как батожки сухонькие, знать, не ходит, а вдаве ли имя по дому топотил».
— Боженька рядом с тобой, сынок, Он поможет, и бегать станешь как прежде, — поглаживая ладонями исхудавшие ножки, ласково уверил его протопоп. — Он тебе и маслица живого дал, вот помажем с молитвой, и пойдут ножки, ведь пойдут же? То-т и оно.
Мальчонка закивал радостно, во все глаза глядя на такого-то большого добролицего, воистину с иконы сошедшего, светолепного старца.
Аввакум растирал священным маслицем истончённые ножки, прощупывал слабенькие икры и читал, читал молитвы и вновь восчувствовал, как когда-то в Юрьевце-Повольском, пользуя сына вдовы-стрельчихи, что растворяется сердцем в слезах и молитве и тяжесть покидает тело. Ему как-то зналось, что выпусти он из ладоней эти батожки — тут же и воспарит от мальчонки в страшную высь, а этого допустить нельзя, не можно ни на миг вот теперь им разомкнуться, перестать быть одним связанными. Он видел, как мальчик засыпает, светло улыбается ему, шепчущему молитвы, и от этой улыбки ангельской отступает, рассеивается по углам ясно видимая протопопу, зависавшая только что вот над младенцем тёмная кисея.
Долго сидел над ним Аввакум с просьбой-мольбой ко Господу: не видел и не слышал, как пришёл Еремей и опустился на колени пред кроватью, а вся челядь и сам Афанасий тихо гудят в углу пред образами.
Спящего блаженным сном Симеонку Аввакум благословил крестом и услышал, как запел петух во дворе воеводском. Он улыбнулся восстающему свету нового дня, налил в горсть святой водицы, подержал её в ладони, подышал на неё и, окуная пальцы правой руки в горсть, покропил мальчонку, а остаток воды тонкой струйкой слил в приоткрытые губы младенца, тот во сне почмокал ими, сглотнул.
Аввакум тяжело поднялся на ноги.
— Здрав будет и при ноженьках, — покосился на Евдокию Кирилловну. — В покаянии да молитве матери великая сила есть делать добро. Вот ты покаянием и свою душу изврачевала и сына исцелила. Чему быть? Не от сегодня у всех кающихся есть Спас.
Сказал и пошёл к двери. И тут все, бывшие в хоромине, склонились в низком поклоне.
— Спаси тебя Христос, — Пашков ещё раз земно поклонился. — Отечески творишь, не помнишь нашего зла.
И пошёл один проводить Аввакума, и уже на крыльце ответил ему протопоп:
— Мне делать зло Господь не велит, а тебе, воевода, надлежит помнить о своём зле и сокрушаться до конца живота своего. Вот выедем на Русь…
— Поди и не выедем.
— Скоро, воевода, скоро, — прищурился, глядя вдаль поверх стен острожных, Аввакум, вроде где-то там открылось ему или пахнуло оттуда добрым предчувствием. — Ужо на Руси я, милостью Божьей святосвященник, постригу тя в монастырь на вечное покаяние, авось спасешься от мук геенновых. Который раз тебе сказываю.
Ничего не промолвил на это Пашков, только стоял набычась, глядя вослед протопопу, пока тот не скрылся в своём зимовье.
Выздоровел мальчонка, топал по дому и двору, как предсказал Аввакум. Кончалось лето, дни стояли сухие, безветренные, казаки собрали добрый урожай пшеницы и ржи, капуста на унавоженных грядках уродилась сочной, вилки восседали на них дородные и белотелые, как купчихины девки на выданье. И огурцы пупырчатые, хрусткие устилали грядки, а репа с редькой и лук выперли с добрый кулак. Дивились люди невиданному урожаю, особенно ржи:
— Сеяна поздно, а поспела рано, да такая рясная! Всё-то, поди, по молебнам нашего батюшки протопопа. Сколь часто видывали его со крестом и кропилом в хлебном полюшке.
Казалось, само небо благоволило казакам, и решил Большой воевода пойти походом на бурятские улусы, привесть их до снега под царскую руку и собрать ясак, тем самым поправить дело, на которое и был послан его полк. И хоть не дошли до землиц Даурских, он и здесь попечётся о государевой заботе. Собрал семьдесят двух годных к ратному делу казаков да эвенки, промышляющие на зиму рыбу из соседних озёр, за небольшую мзду, а больше по дружбе снарядили в помощь двадцать лучников. Видел Аввакум эти сборы и никак не одобрял их: людей в остроге оставалось чуть больше сотни с увечными да больными. Неужто посмеет оголить острог своенравный воевода?! Пошёл к Пашкову, высказал тревогу, а тот лишь рукой махнул. Не стал более вмешиваться в ратные дела протопоп, одно попросил:
