Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
Князь Яков Никитич, понимая, что от него желает самодержец, послужил с усердием. Астраханских заводил Корнилу Семёнова сжёг, Федьку Шелудяка, Ваньгу Красулина, Алёшку Грузинова, Феофилку Колокольникова — повесил, мучительством занимался еженощно. Многие с кобылок, с дыбы, с пытки огнём отправились в Царство Небесное. Перепорол Яков Никитич, сын благородного Никиты Ивановича, половину Астрахани, мужчин и женщин, подростков. Всех здоровых мужиков поклеймил, отослал в Сибирь.
Знала Федосья Прокопьевна, сколь охоч князь до чужих страданий. Сказала:
— Чего ноздри-то раздуваешь, ворон?!
— Боярыня, умерь гордынь! — поспешил ей на выручку Иван Алексеевич Воротынский. — Лучше расскажи нам, что ты с собою сотворила. От великой славы в постыдное бесславие низверглась. Свой дом, всей Москве знаменитый, отдала в прибежище Киприянам да Фёдорам — злым юродивым, хаявшим пресветлого государя...
— Что ты, князь, славу поминаешь? — укорила старого приятеля боярыня, указала на сестру. — Вот она — твоя слава. Всё земное величье тленно и мимоходяще. Вы о царе да о царе, а о Христе помните?! Помните, кто Он есть и Чей Он Сын?! Помните, как Он жил, Бог, Творец мира? В убожестве. От жидов Он распят, а мы от вас мучимы, от князей христианских. Не дивитесь ли сему?
— А ну, ребята! — крикнул палачам Яков Никитич.
Взмыла Федосья Прокопьевна на выкрученных руках. Не обмерла, не закричала. И хоть дрожал голос, говорила внятно:
— Мне на земле мучение, а вам будет в преисподней. Ох, как тогда захочется вам позабыть нынешнюю ночь, да Бог забвения не ведает.
Полчаса держали Федосью Прокопьевну на дыбе. У страдалицы жилы вздулись — молчала.
Опустили. Кинули на снег. Ушли.
Отправились к царю. Алексей Михайлович ждал судей. Князь Воротынский пересказал слова Урусовой, Тишайший повздыхал:
— На Федосью глядя хорохорится. Не было сестрицы, вот и сробела. Вы уж её щадите.
— А как быть с Морозовой? — спросил Яков Никитич. — Её тоже, что ли, щадить? До того неистова — дыба ей нипочём!
У Алексея Михайловича вдруг закапало из глаз.
— Вторая Екатерина мученица! Истинно говорю вам... Ступайте, устрашите безумных Бога ради, но огнём — не жечь! Ни! С вас взыщу за огненную пытку.
От царя вельможные следователи заехали к Якову Никитичу. Винца выпили: мерзко баб пытками ломать.
Вернулись на Ямской двор. Бедные сидят, греют друг друга. Полуголые, руки выворочены. А у палачей работа! Кого кнутами хлещут, кому ноздри рвут, клеймами прижигают.
Приступили князья к страдалицам.
Яков Никитич велел палачам колоду мёрзлую принести. Клали колоду на белые груди всем троим. Требовали смириться.
Отвечали: мы смиренны перед Господом нашим.
Князь Иван Алексеевич Воротынский совсем изнемог, глядя на страдалиц, — часа с три на холоде. Боярыню и княгиню одели, а Марию Герасимовну распластали в ногах у вельможных жён. В пять кнутов полосовали палачи мученицу. Сначала по спине — раз, другой, третий! Перекатили — и: раз! раз!
Кричала Мария Герасимовна, кричала княгиня Евдокия, Федосья Прокопьевна была как камень, но вдруг ухватила дьяка Иллариона истерзанной на дыбе рукой:
— Се у вас христианство? У царя вашего, у света?
— Не покоритесь, и вам сице будет! — сказал Илларион, снимая бережно руку боярыни с себя.
Подскочили палачи, поволокли сестриц к огню. Держали перед их лицами раскалённые добела спицы, клейма...
— Терпи! — хрипела Федосья.
— Терплю! — откликалась Евдокия.
Всех троих побросали в розвальни, и каждую на своё место.
8
Утром царь созвал Думу: решил судьбу боярыни Морозовой да княгини Урусовой. О дворянке Даниловой не поминали. А в это время на Болоте уже тюкали топоры, строили сруб. Один. Возле сруба и объявилась духовная наставница инокини Феодоры инокиня Меланья. Царские гончие обшарили казачий Дон, сибирские дальние города, Заволжье, Онежье, а страшная для властей раскольница давно уже вернулась в Москву.
Положась на Господа Бога, умолила инокиня стражу допустить до боярыни. Показала просфору да церковное масло:
— Помажу бедненькую, чтобы не чуяла огня. Сруб-то уж стоит на Болоте, дерево сухое, в пазах смола, снопы кругом, хорошо будет гореть.
Стрельцы крестились, а их десятник сказал:
— Пустим её. Просфорка, чай, из церкви, а боярыня от всего церковного отрешается.
Ах, как кинулась Феодора звёздными взорами к духовной наставнице своей! Ниц пала, плакала навзрыд, но лицом сияла.
Меланья обняла голубушку, утешала:
— Помнишь ли, что говорила благая Анна, матушка пророка Самуила? «Широко разверзлись уста мои на врагов моих; ибо я радуюсь о спасении Твоём...» И ещё говорила: «Нет твердыни, как Бог наш... Господь есть Бог ведения, и дела у него взвешены. Лук сильных преломляется, а немощные перепоясываются силою... Господь умерщвляет и оживляет, низводит в преисподнюю и возводит».
Целовала руки Феодоре, стёртые ремнями до мяса. Шептала:
— Скушай, блаженная мати, просфорку. Хорошая просфорка, от Иовы. Маслицем, изволь, помажу тебя, приготовлю. Уж и дом тебе готов есть, вельми добро и чинно устроен. Соломою обложен. Солома в снопах. Колосков много цепями не выбитых. Хлебушком будет пахнуть... Радуйся! Уже отходиши к желаемому Христу, а нас сиры оставляеши!
Помазала Меланья дочь свою духовную, благословила на вечную жизнь.
От Феодоры Меланья отправилась в Алексеевский монастырь, под окно княгини, тоже о срубе рассказала:
— Не ведаю, для одной сей сруб, для обеих ли. Но идите сим путём ничтоже сумняшеся! Егда же предстанете престолу Вседержителя, не забудьте и нас в скорбях ваших.
Евдокия отвечала сурово:
— Ступай, молись о нас... Время истекает, помолюсь, грешная, Господу Богу о детях моих, о душе моей.
Меланья на том не успокоилась, была у Марии Герасимовны, и та передала ей полотенце, намоченное в крови ран своих, просила мужу передать, полковнику Иоакинфу Ивановичу.
Но покуда инокиня Меланья приготовляла духовных дочерей к Царству Небесному, Дума выхлопотала у самодержавного царя жизнь обеим сестрицам.
Патриарх Питирим стоял за сруб. Алексей Михайлович сруб приготовил.
Бояре, слушая святейшего, вздыхали, но помалкивали. У царя же от гнева кровь закипала: на него собираются свалить тяжесть приговора! Умывают руки, аки Пилат. О, подлейшие молчальники!
Глянул на Артамона, и тот пусть уклончиво, но возразил Питириму:
— Святейший! У нас на дворе не зима, а война. Нужно будет ссылаться с государями о союзе против басурманских орд. Да вот захотят ли подавать нам помощь, зная, что мы казним огнём матерей родовитейших чад? — Артамон Сергеевич говорил всё это, а у самого мурашки по спине скакали: не угодишь царю, в порошок изотрут. — Есть и ещё одна причина, требующая от нас милосердного решения. Польский король Михаил молод, но здоровья слабого. Я не провидец, однако ж надо быть готовым на тот случай, когда поляки снова примутся искать себе нового короля и взоры многих из них устремятся к дому великого государя, к царевичу Фёдору...
— Ты далеко больно заехал! — сказал Матвееву князь Юрий Алексеевич Долгорукий. — Урусовы да Морозовы в числе шестнадцати родов, из семейства которых старшие сыновья получают боярство, минуя прочие чины. Каково будет Ивану Глебовичу в боярах, ежели его матушку сожгут на Болоте?
— В монастырь Федосью! — сказал князь Иван Алексеевич Воротынский. — Запереть — и делу конец.
— В монастырь! — раздались недружные голоса.
— Пусть в монастырь, — согласился Алексей Михайлович, чувствуя, как расслабляется тело и как хорошо душе. — В Новодевичий! На подворье-то к ней жалельщики в очередь.
Тут поднялся ближний боярин, дворецкий оружейничий Богдан Матвеевич Хитрово.
— Великий государь, дозволь обрадовать тебя, света нашего!
— Обрадуй, — устало сказал царь, без улыбки.
— Мы прошлый раз о приходе турецкого султана думали... Мастера твои умишком поднатужились, сделали гранаты для пушек. По курям пальнули — иных в клочья, иных посекло.
— Спасибо, Богдан Матвеевич! Бить врагов, к себе не подпуская, — промысел наитайнейший. Рукой далеко ли гранату кинешь? А тут и через стены сыпь, через реки. Пусть мастера понаделают разных гранат. Погляжу через недельку.
Дума закончилась, Алексей Михайлович подозвал к себе не Хитрово, но Артамона Сергеевича, сказал:
— Езжай к Ивану Глебовичу, утешь. Совсем сник добрый молодец. Болезни, чаю, от материнских дуростей. Скажи, я к нему своих докторов пришлю.
Артамон Сергеевич застал молодого Морозова сидящим перед печью. На огонь смотрел. Глаза немигучие. Лицом белый, как мать. Шея гусиная, поросль над верхней губой едва обозначилась.
