Габит Мусрепов - Улпан ее имя
– Габит… А ты знаешь, чья это могила?
– Знаю, – сказал я. – А если бы не знал, то прочел бы надпись на камне. Улпан… Наша общая мать Улпан.
– Верно… – Он обрадовался, наверное, тому, что вот и молодежь, а я тогда бесспорно относился к этой части населения, с почтением относится к давно ушедшей женщине и помнит ее имя. – Улпан осталась в памяти и останется, пока на свете найдется хоть один сибан. Безлошадным – она давала лошадей, она кормила голодных, она первой начала сеять хлеб в. наших краях – и многих спасла от голодной смерти. Любой бедняк всегда мог рассчитывать – он найдет у нее поддержку да помощь. Столько добра сделала, а сама умерла в горе, в несчастье…
Его слова подтвердили и другие старики.
– Такой, как она, у нас больше не было… – вздохнул Наргожа. – А мужеством она превосходила любого мужчину. Это и сам Есеней признавал.
– Есеней знал, что Улпан ничего худого не подумает, не скажет и не сделает, – вступил в разговор кузнец Тайжан. – Ее все керейские бии, все волостные боялись. Знали, ни одна их хитрость или подлость не укроется от глаз Улпан, а ее слово – стрелой их могло пронзить…
– Бояться-то боялись… – сказал Сулеймен. – Но после смерти Есенея за все сполна решили с ней рассчитаться! Зависть… Скрытая ненависть… В конце концов именно они и столкнули ее в преисподнюю, к прожор Торсану…
Преисподняя… прожорливый Торсан… Это, может быть, звучало немного вычурно, зато верно. Хуже адских мук – то, что должна была пережить Улпан в последние годы и особенно в последние месяцы своей жизни. Я уже и тогда многое знал о ней, о ее временах. Но молчал. То, что я знал, – никуда не денется. Мне стариков важно было послушать.
Тайжан положил ладонь на белый камень:
– Теперь говорят, что святых не бывает… А наша Улпан?.. Ее могила никогда не оседала… Свежая, как будто вчера насыпали… И гребень всегда острый, четкий!
– Это понятно – почему, Тайжеке… – сказал Исахмет. – Сибанские женщины в первые пять лет ухаживали за могилой Улпан, стоило пройти дождю, а весной – после таяния снегов, женщины в белых платках приносили землю, добавляли… Потому могила столько лет и держится.
Я спросил:
– А кто поставил белый камень? Не Торсан ли?
– Торсан?.. – переспросил, будто не расслышал, Исахмет. – Как же! Торсан расщедрился бы!.. Это – наши сибаны. А Торсан придавил могилу маленьким серым камнем, где-то по дешевке раздобыл его. Два года пролежал, потом выбросили. Сообща аулы решили – Акнар достойна лучшей памяти. Я уж не знаю, где раздобыли этот, откуда привезли…
Моих познаний в минералогии не хватало, чтобы определить – где какой камень добывают. Скорей всего, это был мрамор, но такого я раньше не встречал. Яркими звездочками поблескивали прожилки и точки, вроде бы действительно – сияние исходило от могилы женщины, чье имя так много значило в памяти окрестных аулов.
Может быть, это сияние и заставило Тайжана-кузнеца вернуться к мыслям о святости Улпан:
– Если бы иначе было, разве сбылись бы ее слова? Перед смертью, потрясенная черным вероломством Торсана, она прокляла его и его семью: «Ты на тот свет не уйдешь, пока сполна не заплатишь за все мои муки и унижения!» Так она сказала.
– Наш отец много лет не ладил с Улпан, не признавал ее, – сказал Сулеймен. – А потом все переменилось, мы от него только хвалу слышали, когда речь заходила о ней. И в своих намазах он постоянно поминал ее имя.
Судьба Торсана и в самом деле могла бы послужить подтверждением старой народной мудрости, что зло не остается безнаказанным. Не всегда, к сожалению, так случается, но с Торсаном – случилось… Когда он постарел, управление делами волости уаков перешло к его старшему сыну Шокану. Но Торсан все время вмешивался и творил то, что творил всю жизнь, – несправедливости. Не выдержав, Шокан покончил с собой – всадил себе в сердце остро отточенный нож.
Сам Торсан умер значительно позднее – в 1920 году, глубоким стариком. Семья распалась. В один день, после бурной ссоры, его сыновья разбрелись кто куда. Двое отправились искать счастья в аулах у родственников их жен, третий – куда-то совсем далеко. Дома, поставленные Улпан, опустели. Так рухнул шанрак Торсана. Управители, которые в своей волости распоряжались как дома, хозяева жизни, таксыры – сыновья Торсана заканчивали свой жизненный путь в полном ничтожестве и нищете. Мне это впоследствии довелось увидеть собственными глазами.
А в тот день – на кладбище – после смерти Торсана миновало восемь лет, но не было человека, который пришел бы прочесть молитву на его могиле. Не было человека, который хоть бы лозинку посадил в изголовье. Земля осела, из ямы торчали старые подгнившие накаты из досок. Говорят, дочь – чужое добро, сын бросит горсть земли на могилу отца… Но сыновья Торсана никогда больше сюда не возвращались. Торсану самому это, понятно, было безразлично, но все жители сибанских аулов считали это действием Улпанова проклятья.
– А отчего умерла наша Акнар? – спросил я. – Ей же не так много было лет…
– Как это случилось, Габит, знала одна Шынар, твоя прабабушка, – сказал Тайжан. – Но она эту тайну никому не раскрыла, с собой унесла.
– Она пришла в дом на рассвете, – поделился Сулеймен тем, что знал. – Первой увидела… Твоя прабабушка обмыла Улпан, завернула в белую кошму, перевязала в трех местах… Мы на похоронах были, но близко нас не подпускали – маленькие. Лица ее так и не видели.
Исахмет-кари подвел черту, как теперь сказали бы:
– Вот что сохранилось… – сказал он. – А народ никогда не ошибется. Народ может услышать неточно и, чтобы эту неточность исправить, кое-что видоизменяет. Так что, все про Улпан – достоверно, Габит… Правда, не исключено – что-то преувеличили, что-то забыли, что-то преуменьшили. Но так было…
Мы с Хамитом, хоть впереди нас ждала длинная дорога, сидели, слушали…
Наргожа вспоминал:
– Мусреп, твой прадед, был верным другом Акнар-байбише… В ауле у нас его все любили. Мальчишками мы не раз дрались, кому вести на водопой к озеру лошадь Мусрепа. А кони у него были лучшие из лучших, в конях он толк знал. И Шынар ничего не жалела для аульных ребятишек. К ней прибегали, и никто с пустыми руками не уходил. Она умерла молодой, и Мусрепу на старости лет пришлось тяжело. Ботпай, младший его сын, больше по тоям разъезжал. А старший…
Про старшего я знал, потому что это был мой дед. Что-что, а сильным хозяином никто не решился бы его назвать.
Мы с Хамитом прошли к могиле Мусрепа. В изголовье, закрывая ее ветвями от солнца, стояли две старые морщинистые березы. Никто их не сажал, они когда-то выросли сами, а это считалось добрым предзнаменованием.
На этом можно было бы закончить. Но был еще один случай, который снова свел меня с Улпан.
Осенью 1941 года мне надо было попасть в свой аул, и в Петропавловске мне дали машину, чтобы доехать.
Лил дождь. Дорога расплылась, потому что никакого асфальта тогда и в помине не было. Старый «пикап» со стертыми покрышками принялся выплясывать, едва мы выехали за город. Пикап то съезжал влево, то – вправо, а то принимался буксовать на месте и после нескольких отчаянных попыток двигался дальше. Так мы и ползли. Шоферу, раненному в первые дни войны и теперь находившемуся в отпуске, не под силу было подчинить машину, и он возмещал это замысловатой, непревзойденной руганью. Он высказал все, что думает о дороге, о гитлеровских фашистах, из-за которых покрышки лысые, а новые взять негде.
Уже совсем ночью мы кое-как доползли до какого-то поселка. В домах было темно, и снова шофер гробанул Гитлера, из-за которого у людей нет керосина для ламп. И все же одно окно светилось. В большом доме на площади. Шофер вылез и, хлюпая по воде сапогами, пошел проситься на ночлег.
Сквозь дверь ему отвечал женский голос:
– Сторожиха я… Старуха… В колхозной конторе. Ничего не знаю – кто вы, что за люди… Не пущу. Боюсь.
Шофера я пристыдил:
– Эх, ты… Сказал бы – у нас хлеб есть, немного сахару и чай для заварки. Колбаса. Бутылка водки.
Должно быть, такое изобилие произвело впечатление. Жила сторожиха в боковой комнатке, а дом – и в темноте было заметно – стоял высокий, добротный, из сосновых бревен. Человеку дом прежде принадлежал состоятельному. Сторожиха вскипятила чаю. Мы выпили по стопке водки, и она подобрела.
– Может, имеете желание в баню? Должно, не остыла…
Со времен Улпан наш род привык к бане… Ведро воды шофер плеснул в печь, и нас обдало паром. Шофер первым взобрался на полок, и оттуда раздался его голос:
– Надо еще поддать… А то мы и не согреемся путем…
Жестяным ковшом с длинной ручкой я почерпнул в бочке воды и опрокинул на раскаленные камни в топке. На одном из них – я не поверил глазам – появилась надпись. Неполная… Улп… Я еще плеснул. Нет, все то же – Улп… А когда-то имя читалось полностью, когда мы с Хамитом по дороге в Лебяжье…
