Валерий Полуйко - Лета 7071
— В твою честь палили! Славно палили!
— Славно?! — Иван угрюмо откинулся на кутник. — А как не в честь, а на погибель запалят они огонь?
— Людва простая тебя любит, государь, — сказал Малюта. — Простой людвы тебе не надобно страшиться. Все за тебя пойдут, понеже ведают, что ты проть бояр, а от бояр они лихушки понатерпелись!
— Я проть всех, — тяжело сказал Иван. — Людве твоей угоден добрый царь, чтоб милости да щедроты расточал, чтоб поборов не делал, на брань не сзывал. Поп им потребен!.. Да и попа они не любят! Они любят бабу, да печь, да горшок со щами, да медовуху… Об чем мужик радуется? Деньжину прикопил! Об чем горюет? Поборы велики! Что мужику до того, что Русию окрест враги обсели — поляки, да литвины, да свеи, да крымцы?!. И каждый норовит поживиться ее телом! Каждый норовит напиться ее крови! Кто за Русь, за веру нашу православную перед богом в ответе? Мужик свою лише избу городьбой огораживает, а моя изба — вся Русь! Мне ее потребно огородить! А ежели и иное что примысливаю, то також не во зло и не в разор Руси. Коли море добуду, дух иной пущу по Руси, и мужику повольготней станет, бо богатства наши умножатся! А стану я благочиние творить, сердобольствовать, милостыни раздавать по всем ее весям да мечи на орала перекую — что станется с Русью? Проедим ее… И ворог понакинется на нас — снова под иго его пойдем?! Разумел бы то мужик!..
— А ты поведай ему, государь… Выйди на место высокое и поведай мужику. Ан споразумеет он тебя?! А споразумеет — душой к тебе перейдет!
— Не посули ему благостей, ни к кому он душой не перейдет — ни к царю, ни к богу, — презрительно сказал Иван. — А посули да ненароком не исполни — он за топор! Помню, как после великого пожару на Москве, в в лето моего венчания на царство, чернь крамолила и буйствовала! Бабку мою Анну да дядьев моих Глинских убить заходилась, да одного и убила, уволоча его прямо из храма, от святого алтаря… Вся Москва замутилась. Еле я укротил их тогда!
— Что про то вспоминать, государь?! Малолетен ты был тадысь… На царстве некрепко стоял. Токо-токо силу свою проявил! Ан опять же не проть тебя чернь крамолила… Проть бояр!
— Я, что ль, смерд? Повыместятся они на боярах — за меня примутся! Коль и ублаговолю я их и ужалую — все едино не пойдут за мной! Темный народ можно только гнать, как стадо. Вести его за собой нельзя — не пойдет, разбредется. И я буду его гнать. Бичом! Бичом!! Чтоб посвист его пригибал их до земли!.. И чтоб ведали они лише одну правду — правду бича! Не то займется пожар на Руси, выгорит она дотла, и засыпятся пеплом все наши деяния, распочатые еще Рюриком.
Иван смолк. Видно было, что, выговорившись, он чуть поуспокоился. Малюта преданно и восхищенно смотрел в его лицо, ставшее вновь решительным и гордым. Иван улыбнулся ему, порицающе сказал:
— Совет твой пуст, да благо неволен… Не стань еще и ты поучать меня. Испротивели мне умники!
— Государь!.. — Малюта повинно приткнулся к сапогам Ивана.
— Оставь, Малюта… Не виню тебя, не упрекаю… Хочу службы твоей, хочу верить тебе, как самому себе… Хочу, чтоб руками моими стал, злобой моей, местью!.. Главный мой час настает, Малюта, и мне теперь нужны не советчики, а исполнители! Чтоб воля моя была в них и умом, и сердцем, и духом!.. Таких от любого отца приму, из грязи, из гноя выну, за стол с собой посажу, но службы от них захочу самой ревностной. Чтоб по слову моему ни отцов, ни матерей родных не пощадили, чтоб от бога отреклись, коли я повелю. — Иван снова улыбнулся Малюте: глаза его с жестоким откровением выплескивали на него свою черную глубину. — Я ныне добр, Малюта, — сказал он тяжело. — С добром и пожалованием отпущу тебя, коли засмутилась твоя душа от моих слов. Подумай — я дозволяю… А обдумаешься — после лишь плаха разведет нас!
— Не пытай меня, государь, такой пыткой, — заплакал Малюта. — С того самого часу, как приглядел ты меня, жись моя перешла в твою без остатка…
— Верю тебе, Малюта… Хочу верить! Глядел я на тебя на двинском льду, коли ты с израдцами управлялся… И мне будто глас с неба на тебя указал. Сомнений я избавлялся, глядя на твою ненависть к израдцам, ныне страху избавился, глядя на твои слезы.
— Спаси тебя бог, государь, — заплакал еще сильней Малюта. — Спаси бог…
— Ну ин довольно!.. — сморгнул слезы и Иван. — Слезы и кровь пуще всякой клятвы связывают, да хватит души!.. Разуму надобно в дело вступиться. Стряхни слезы, Малюта, слушай меня… Пишут мне воеводы из Смоленска… — Иван взял лежащий на кутнике небольшой свиток, развернул его наполовину, что-то поискал в нем глазами, нашел, вчитался, глуховато заговорил: — Прислал к ним в Смоленск казачий атаман Олекся Тухачевский языка, литвина, взятого под Мстиславлем. — Иван отпустил край свитка, свиток свернулся. Иван положил его рядом с собой. — И тот литвин показал, что литовский гетман пошел к Стародубу, а с ним много людей литовских, и пошел гетман по ссылке стародубского наместника… Измену великую замышляют служилые мои — стародубский наместник Васька Фуников да воевода его Ивашка Шишкин. Стародуб — крепость мою порубежную — намеряются литвинам сдать! — Иван стиснул зубы. — Вестимо, какого поля ягодки — адашевского! Его родственец — Шишка Иванец!.. В далеком колене, а верен родству. Да нитка, видать, не от Шишки вьется, а от братца Алешкиного — от Данилы… А может, и еще подале — от князя Ондрея, от Курбского. Вольготно им было при Алешке-то при Адашеве! Избранными сидели при мне… Почести да тарханы 117 из-под моей руки раздавали, разом во всем были, разом и на измену идут.
— Мыслимо ли, государь?! — ужаснулся Малюта. — Ан и в Полоцке також коварство таится… В клетку бы их — Шуйского да Серебряного!
— А тебя на воеводство? — понуро усмехнулся Иван.
— Биться я могу, — с искренней простотой сказал Малюта.
— Биться… — еще сильней понурился Иван. — Лучше неверных оставить, да искусных, чем верных, да неспособных. Ан и убережет их бог от измены, и удержат они город, а неспособные сами погибнут и город погубят. О Полоцке я непокоюсь, да Стародуб мне в большую тревогу.
— Пошто же медлишь, государь? Вели мне скакать в Стародуб да имать подлых! Животами тебе их доставлю, а в городе иных людей на бдение наряжу сыщу средь незнатных, твоим именем посулясь… Так и будет крепость в надеже.
— Затем и призвал… Снаряжайся наскоро — утром чтоб в путь. С собой татарчуков-царевичей возьмешь да полусотню из моего охоронного полка. Воеводу, да наместника, да иных, которые с ними заодно, имать тихо, дабы по городу ропот не пошел. В городе скажешь, что наместнику и воеводе государь службу переменил. Людей верных подберешь и над ними царевичей поставишь, а к царевичам приставь тайных доводцев 118. Не скупясь оплатишь их… Васька! Федька! — крикнул он громко и поднялся с кутника.
В дверь заглянул Васька Грязной, из-за его плеча — Федька…
— Сундук с серебром, — повелел им Иван.
Васька с Федькой внесли в светлицу небольшой сундук, окованный медью. Иван достал откуда-то ключик, отпер сундук, поднял крышку…
— Три пригоршни возьми, — сказал он Малюте, наклоняясь над сундуком, и тут же заскупился. — Нет, две… Двумя управься!
— Одной управлюсь, государь, — сказал Малюта, захватив полную пригоршню серебряных монет.
— Две — я изрек, — разозлился Иван и, когда Малюта взял и вторую пригоршню, примирительно сказал: — Паче неразумная щедрость, неже разумная скупость. Вынесите! — приказал он навострившим было уши Федьке и Ваське и, когда те вынесли сундук, вновь заговорил с Малютой о деле: — Поймав Шишку да Фуника, цепи на них наложишь и в Москву повезешь. И там також крепко беречь их! Меня станешь дожидаться… В Москве, чтоб тебе бояре опоры не чинили, — вот!.. — Иван снял с пальца перстень с печаткой, положил его в ладонь Малюте. — Отчету никому не давай и ничьей воле не повинуйся! Дожидайся меня. А опричь всего, в Москве глаз за Данилой Адашевым нарядишь. Тихо будет сидеть — не трогай! Начнет ссылаться с кем — ведал бы, с кем ссылается, а коль в бега намерится, проведав про Шишку, переймешь и також за ключи посадишь!
— Все исполню, государь!
— Також в кабаках побывай, поприслушайся да на торгу средь черных да торговых людишек потолкайся… Средь купцов заезжих. Послушай, какими слухами Москва полнится! Ныне вельможные смуту из дворца в народ понесли… Шепотников подпускают, хотят растревожить чернь, застращать, занепокоить, взбаламутить!
— Все исполню, государь! Все, как велишь!
5Переночевав в Великих Луках, помолившись на заутрене, терпеливо и даже как будто с удовольствием отсидев за утренней трапезой, на которую были позваны все воеводы, промаявшиеся целую ночь в казенных палатах перед дверьми царской светлицы, боясь отлучиться, чтобы не прозевать царского зова, Иван заторопился в дальнейший путь. Путь его лежал на Старицу — через Торопец, Белую, Ржев… По пути предстояло пересечь верховья Двины и Волги, а расщедрившийся на тепло март сулил испортить ледовые мосты на них, вот и торопился Иван… Да чуяли все, что не только оттепель гонит его, чуяли, что опять на него накатились какие-то задумы, растревожили в нем его страсти и смуты, разворошили никогда не угасающий огонь в его крови, выжегший уже добрую половину его души. Чуяли все эту новую перемену в царе, оттого и за трапезой сидели как на поминках, и провожали царя унылой гурьбой, лишь-лишь вслушиваясь в его наставления: каждый был со своими мыслями, и каждому на душу тревожащей тяжестью ложилось предчувствие надвигающегося невзгодья.
