Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
— Почему ты поешь такую грустную песню?
Хиролама отвечает вопросом:
— Не кажется ли тебе, что в любви много печали? Словно она рождается со знамением смерти на челе.
— Молчи! — восклицает, бледнея, Мигель.
— Что с тобой, милый? — удивляется Хиролама.
— Нет, ничего. Пой!
Сел у ног ее, слушает, покорный и тихий, как дитя, но мысль его точит червь страха.
— …годы провел я в себялюбии, безделье и злых делах, я испорчен насквозь…
— Замолчи, Мигель. Не говори ничего.
— Позволь мне говорить, дорогая! Меня это мучит. Я должен высказать…
— Нет, нет. Не хочу слушать о твоем прошлом.
— Что ты знаешь обо мне? Только то, что тебе сказали. А все, вместе взятые, еще мало знают. Я хочу, чтобы ты знала все.
— Нет, Мигель, пожалуйста, не надо!
— Но я обязан рассказать тебе…
Хиролама закрыла ему рот ладонью. Он в отчаянии оттого, что она не дает ему говорить.
— Твоя обязанность в том, милый, чтоб не думать о прошлом. Разве оно важно? Не хочу ничего знать о нем. Не хочу ничего, кроме одного — чтобы ты любил меня.
— Могу ли я любить больше? — вскричал Мигель. — Когда я не с тобой — я пуст, я глух, я не чувствую почвы под ногами. Я не существую. Разговариваю с тобой на расстоянии, зову тебя, криком кричу… Ты ведь слышишь мой зов из ночи в ночь?
— Слышу, любимый. — Хиролама склоняется к его лицу. — Твой зов будит меня посреди ночи и приводит в волнение, я поднимаюсь на ложе, чувствую тебя где-то рядом и хочу, чтоб ты был со мною, чтоб согреть тебя моим теплом. Все для меня начинается и кончается твоим дыханием. Я плачу от преданности тебе, мне хочется взять на себя все, что гнетет тебя. Я хочу, чтобы мы смотрели на мир одними глазами, одними устами пили то, что дает нам жизнь, чтобы ты стал мною, а я тобой…
Мигель смотрит в восхищении и забывает ту боль, которая пронизала его, когда Хиролама не дала ему исповедаться.
— Ты как чистая вода, Хиролама. Сквозь тебя я по-новому вижу мир. Сейчас — утро жизни, и веру в нее дала мне ты.
— Утро нашей жизни, Мигель.
Страх коснулся его.
— А не поздно ли? Нет, нет, не поздно, пока светишь мне ты, единственный свет! Ах, Хиролама, скажи — и я куплю судно, и мы уплывем с тобой в дальние страны, где никто нас не знает…
— Чего ты желаешь, того желаю и я. Пойду за тобой, куда повелишь, потому что исполнять твои желания — радость для меня. — И девушка вкладывает руку в его ладонь.
Он привлек ее к себе.
— До сих пор, Хиролама, я не знал любви. Что, кроме горечи, оставалось на устах у меня после всех поцелуев? Сколько лет тоски, ожидания, веры! Сколько лет ненависти, гнева, бунта! И вот наконец ты со мной. Я держу тебя в объятиях и никогда не отпущу. Ты моя — и никто тебя у меня не отнимет!
Накануне свадьбы Мигеля сидели над чашами его друзья.
— Не узнаю его, — сказал Вехоо. — Он изменился в корне. Это уже не он. Это другой человек. Он упростил свою жизнь до одной-единственной ноты.
— Не верю я ему, — сомневается Альфонсо. — Ничто не может до такой степени изменить человека. Он постоянно напряжен. И теперь тоже. В один прекрасный день напряжение это лопнет, инстинкты вырвутся на волю, и он очутится там, где был.
— Сохрани его от этого бог, — вставил Мурильо. — Наконец-то он нашел свой истинный путь.
Альфонсо рассмеялся:
— Так вот он, истинный путь дон Жуана из Маньяры! Греет руки у семейного очага. Дон Жуан в шлепанцах и ночном колпаке сыплет корм в клетку цикадам, поливает цветочки в горшках, по вечерам обходит дом, проверяя, заперты ли замки на два поворота! Дон Жуан — токующий тетерев, ха-ха-ха!
— Он прощается с солнцем, — выспренне заговорил Капарроне. — Добровольно накладывает на себя путы.
— Он прав, — защищает его Мурильо. — Он расточал свои силы впустую. Какая жалость, что столь исключительно одаренный человек не имел цели, если не считать целью мимолетные наслаждения и несчастье окружающих. Теперь он соберет воедино все свои жизненные силы, и они породят…
— Зевающую скуку, — перебил его Альфонсо. — Вы, дон Бартоломе, сидя сами за решеткой супружества, тянете туда же друга…
— Разве я не счастлив? — парирует Мурильо.
— Что за узенькое счастье — кружить вокруг своей курочки, качать колыбель да слушать детский визг! Счастье под крышкой, счастье, предписанное от альфы до омеги столетними обычаями…
— По-моему, ему будет недоставать приключений, — подумал вслух Вехоо. — А что скажешь ты, старый пропойца?
Николас Феррано встает с чашей в руке.
— Я, дамы и господа, глубоко опечален. Меня покидает тот, кто начертал направление жизни моей. Себялюбиво мое горе, ибо оно проистекает от отчаянной неизвестности — что же мне делать теперь, когда былой мой спаситель уходит безвозвратно…
— Как ты говоришь, Николас! — хмурится Альфонсо. — Он еще не умер!
— Но это похоже на смерть, ваша милость. Твое обращение, о возлюбленный, — относится Николас к отсутствующему Мигелю, — подобно смерти. Покидаешь ты матросов своих, капитан. Что станется с ними в бурях искушений, будоражащих мир? Кто направит корабль, который ты бросаешь среди рифов и водоворотов?
— Отлично сказано! — восклицает Капарроне.
Но Николас продолжает плачущим голосом:
— Печальный, глубоко печальный стою я пред вами, благородные друзья. Тот, кто доселе пил вино наслаждений, принялся — о, горе! — за воду покаяния… Говорят, он нашел себя — зато он теряет нас, а мы теряем его. Какое жалкое зрелище! Я словно стою над могилой…
— Перестань, — одергивает его Вехоо.
— …и не знаю, за что мне поднять эту чашу, — продолжает Николас. — За его так называемую новую жизнь? За наше жалостное сиротство? За гибель того, что здесь умирает, или за благо того, что рождается сейчас?
Тут весь пафос Николаса разом сменяется плачем.
С лицом, залитым слезами, он кричит:
— Но счастья я желаю тебе всегда, мой милый!
— Ты одинок на свете, друг мой, — говорит Мигель Альфонсо, который, возвращаясь от «Херувима», зашел к нему, несмотря на то, что уже ночь, чтобы в канун свадьбы первым принести свои поздравления. — Тебе единственному из всех нас негде преклонить голову. Я предлагаю тебе гостеприимство в моем доме, друг.
— Не понимаю, — недоумевает Альфонсо.
— Хочешь быть моим майордомо?
— Что? — поперхнулся Альфонсо.
— Не бойся, — улыбнулся Мигель. — Я не стану ограничивать твою бурную натуру. Ты только немного поможешь мне вести дом, ладно?
Они пожали друг другу руки — Альфонсо сияет.
О, конец нужде и нахлебничеству! Немного продажная душа Альфонсо — не судите слишком строго, в общем-то он верный друг, — изливается в благодарности:
— Я не обману твоих ожиданий, Мигель. Устрою все — от буковых поленьев для камина до голубей на карнизах окон! Я буду заботиться о твоей конюшне и о твоем платье. Стану таким майордомо, какого не знал ни Старый, ни Новый Свет!
Уходя, Альфонсо встретил в коридоре Каталинона.
— Эй, Като!
— К услугам вашей милости!
— Отныне я твой начальник, понял?
— Это как же? — удивляется Каталинон.
— Я теперь — майордомо этого дворца, и с завтрашнего дня приступлю к делу. Завтра утром, через час после восхода солнца — нет, не так, позднее, скажем, около полудня, — я пройду с тобой по дому и вступлю в должность.
Мигель между тем лег.
Завтра в это время Хиролама станет его женой. Завтра он начнет новую жизнь. Со старой покончено.
День улыбок, врата к сласти неизреченной, приди скорее, не заставляй себя ждать слишком долго! Беги же, ночь, не тащись так лениво, тяжелая тьма!
И тут сердце его сжалось от страха.
Ему померещилось вдруг, что он не один в комнате. Словно из всех углов вылезают уродливые чудища, высовывая языки, чтобы слизывать кровь со свежих ран. Словно ложе его царапают когти стервятников или волков. Словно в лицо ему пахнуло горячим, липким, смрадным дыханием из некоей пасти, по клыкам которой стекает слюна, смешавшись с кровью…
— Хиролама! — закричал он, но мрак вокруг него сомкнулся плотнее, положив на горло могучие лапы.
Он вскочил, зажег свечу.
Так он бодрствовал в страхе, что вокруг него бродит нечто, чего ему надо бояться.
Лишь много времени спустя впал он в тревожный, прерывающийся сон, разорванный ощущением страха.
Двенадцать главных суставов в теле человека,
двенадцать яиц кладет самка павлина,
двенадцать месяцев носит верблюдица плод,
двенадцать знаков Зодиака,
двенадцать было апостолов Христа,
двенадцатью звездами увенчана царица небес,
двенадцать ангелов стоят у врат священного города,
двенадцать — божественное число, которым мерят небесное.
Дважды двенадцать колоколов на севильском кафедральном соборе.
День свадьбы.
Дважды двенадцать колоколов собора.
Дважды двенадцать раз раскачали руки.
И сотрясается город от этого хора.
В голос небес преисподней вплетаются звуки.
Гром над Севильей грохочет, буря проходит.
Женится грешник, замуж святая выходит.
На пологом холме над городом пасутся овцы. Пастухи ушли поглазеть на свадьбу.
