Иван Кошкин - За ценой не постоим
Петров глубоко вдохнул.
— Тогда воюем, пехота.
* * *Утром четырнадцатого ноября в расположении первого танкового батальона было пусто. Ночью прошел снег, он засыпал пятна солярки и масла на месте стоянок, следы гусениц, припорошил три свежих землянки, что построили для танкистов бойцы саперного взвода. Между деревьев ходил часовой, красноармеец штабной роты. Время от времени он поворачивался на юго-запад, откуда доносился грохот боя. Там, в четырех километрах от этой опушки, продолжалось сражение за Козлово. Внезапно боец вскинул винтовку — по тропинке из леса шел человек в закопченном ватнике и изорванном танкошлеме. Не то чтобы часовой опасался немецких диверсантов, скорее, был рад хоть какому-то разнообразию в этом унылом дежурстве. Впрочем, человек казался немного странным — он шел, пошатываясь, словно пьяный, время от времени останавливался и прислонялся к дереву. Красноармеец начал прикидывать, кто бы мог набраться в такое время, но потом бросил. Когда человек приблизился, часовой окликнул:
— Стой, кто идет!
Танкист остановился. Теперь красноармеец мог рассмотреть его получше. Этому парню на вид было лет двадцать пять, если не больше. От него несло соляркой, пороховой гарью и просто горелым, лицо почернело от грязи и усталости. Прожженные во многих местах ватные куртка и штаны, рваный танкошлем, закопченные валенки довершали картину. Танкист посмотрел на часового красными слезящимися глазами и хрипло ответил:
— Св… Сво… Свой.
— Ты что, заикаешься, что ли? — спросил боец.
Человек молча кивнул. Часовой понял, что попал в затруднительное положение. Он не помнил, просто не мог помнить всех танкистов в лицо, да и, честно говоря, этого парня сейчас не узнала бы родная мать.
— Слышь, ты тут постой, — приказал боец неизвестному.
Тот снова кивнул и вдруг сел в снег, привалившись спиной к стволу березы.
— Ты чего? — забеспокоился часовой. — Я сейчас командира вашего позову, ты подожди малость.
Танкист слабо махнул рукой: зови, мол. Красноармеец подбежал к блиндажу, над которым поднимался еле видимый дымок, и, откинув брезент над входом, заглянул внутрь. Через несколько секунд часовой вернулся, за ним, застегивая ватник, шел молодой командир в танковом шлеме с тяжелым, угрюмым лицом.
— Вот, товарищ лейтенант, — боец указал на сидящего человека, — говорит — свой.
Товарищ лейтенант мгновение смотрел на танкиста в обгорелой одежде, потом вдруг подскочил к нему и, опустившись на колено, осторожно встряхнул:
— Вася! Осокин! Ты откуда?
Осокин открыл глаза, посмотрел на командира и вдруг улыбнулся запекшимися губами:
— Ле… Леня.
— Леня, Леня, — мрачное лицо Лехмана вдруг осветила необыкновенно добрая улыбка. — Ну-ка, вставай, вставай, родной, пойдем к нам, погреешься, чайку попьешь.
Он поднял Осокина и осторожно повел к блиндажу. Внутри на земляных нарах спало человек пятнадцать танкистов — те, чьи машины были подбиты или сгорели. Приказом комбрига их выводили из боя и отправляли сюда. Катуков знал: танки будут новые, но никто не заменит людей, что месяцами набирали тяжелый военный опыт, узнали на своей шкуре и поражения, и победы. Чем воевать пехотой, пусть танкисты, пока их машины восстанавливают, хоть немного отдохнут.
— Садись, — Лехман усадил Осокина к печке, — рассказывай, где остальные?
— Же-еня у… убит, — заикаясь, ответил водитель. — Сашка ра-анен.
— А Иван?
Осокин молча ткнул рукой в сторону выхода.
— Во… Воюет там.
Ему было трудно говорить, и лейтенант не стал мучить ефрейтора расспросами. Он дал Осокину кружку теплого чая и уложил на нары, накрыв полушубком. Но уснуть Осокин не мог — кружилась голова, в землянке было душно, от этого к горлу подкатывала тошнота. Он встал и, натянув полушубок поверх ватника, выбрался наружу. Тихо падал снег, глуша звуки, даже грохот боя теперь казался далеким и совсем нестрашным. Осокин опустился на обрубок бревна, валявшийся у входа в землянку, и закрыл глаза. Он не помнил, сколько просидел так в полудреме. Внезапно что-то словно толкнуло мехвода, и он открыл глаза. Перед Осокиным стоял высокий человек в ватной куртке, перетянутой портупеей, и черном танкошлеме. На груди у танкиста висел немецкий автомат, из кармана торчала пара запасных магазинов.
— Ка… Ка-амандир, — жалко улыбаясь, выдавил Осокин.
— Вася, ты что здесь делаешь? — в хриплом голосе Петрова звучала неподдельная забота. — Ты чего не в санбате?
— С… С… Сбежал, — ответил водитель.
Старший лейтенант сел рядом с Осокиным. Водитель чуть отодвинулся, чтобы лучше рассмотреть командира, который вернулся живым из ада, которым стало Козлово.
— А чего сбежал? — спросил Петров.
Осокин помолчал. Василий не знал, как объяснить, почему он вернулся на войну, хотя мог получить отсрочку на несколько дней или даже недель. Поэтому водитель просто сказал:
— Т… Т-там страшно. Кричат. С-санитары в крови все.
— А Саша как?
— Ж-живой. Д-доктор с… с… с-сказал — кость це… цела.
— Ну и слава богу, — выдохнул Петров.
— Зн… Знаешь, Сашу М-матросова привезли, — сказал вдруг Осокин. — А он к… к-кричит: «Г… г-де М-миша?» А М-миша у… у-убит[46].
Словно какая-то преграда сломалась в душе водителя, он уткнулся в плечо командира и тяжело, по-мужски, заплакал. Иван осторожно обнял Осокина за плечи, тихонько встряхнул, успокаивая, старший брат — младшего. Отплакав, Василий вдруг почувствовал, что ему стало легче, и даже в голове вроде бы прояснилось.
— В-вань, а… а ты Оле н… написал? — спросил водитель.
— Написал, — кивнул Петров. — В тот же день.
— А… А мне п-поможешь? Я Т… Т-тане хочу н-написать. В-все н… н-не ре-е… решался. Т… то-олько у меня ру-ки трясутся.
— Помогу, Вася, конечно, помогу.
Но Осокин уже не слышал Петрова. Привалившись к плечу командира, Василий спал.
* * *Пятнадцатого ноября, в шесть утра Катуков и Кульвинский приехали в освобожденное село. Последний очаг сопротивления в Козлово был ликвидирован накануне в восемь вечера, всю ночь в бригадах считали потери. Победа досталась дорогой ценой, в мотострелковом батальоне 28-й бригады осталось сорок пять человек, в первой гвардейской — чуть больше ста. Три бригады потеряли уничтоженными восемь средних, два тяжелых и десять легких танков, много оказалось подбито. И все же это была победа. Только что генералу сообщили — в Скирманово и Козлово насчитали сорок один немецкий танк, двадцать четыре противотанковых орудия было захвачено и уничтожено, из них десять — новых, пятидесятимиллиметровых. Здесь Катуков впервые увидел подкалиберные снаряды, похожие на гвоздь, продетый в катушку. Эти «гвозди» пробивали броню КВ, и комбриг распорядился отправить их в штаб армии — пусть переправят в ГАБТУ, для исследования.
Танки уходили из Козлово, уступая место стрелковым частям, на броне сидели, вперемешку, смертельно уставшие танкисты и мотострелки. Катуков молча смотрел на почерневшие, избитые машины, что ползли через развалины, потом повернулся к Кульвинскому.
— Знаешь, сколько мы их наколотили?
Аккуратный начштаба достал из полевой сумки блокнот и начал зачитывать список немецких потерь.
— Ты как прейскурант читаешь, — досадливо оборвал его генерал. — Почти триста убитых, ты представляешь? Сорок танков! Под Мценском мы столько не наколотили.
— Строго говоря, — заметил педантичный Кульвинский, — это все на троих делить нужно. Хотя, конечно, наша бригада набила больше.
— Все равно, — упрямо сказал Катуков. — И к тому же мы наступали. А танков мы у них больше сожгли.
Кульвинский не стал напоминать комбригу, что танковые бригады, 50-я кавалерийская и 18-я стрелковая потеряли убитыми в два раза больше. Немец по-прежнему был очень, очень силен, и разбить его — задача не из легких. Полтора часа назад начштаба присутствовал при допросе немецкого танкиста. Тот выглядел подавленным, по его словам выходило, что еще двенадцатого, в бою за Скирманово, погиб командир седьмого танкового полка[47]. Потери ужасали. По словам немца, чью машину подбили вечером четырнадцатого, на тот момент дивизия лишилась едва ли не половины своих танков. Впервые с начала русской кампании 10-я танковая дивизия потерпела поражение.
Начштаба убрал блокнот в сумку и подошел к своему командиру. Катуков молча смотрел, как ремонтники Дынера вытаскивают тракторами застрявший в развалинах избы танк с разбитой пушкой.
— Глаз тайфуна, — сказал внезапно Кульвинский.
— Что? — повернулся к нему комбриг.
— Читал когда-то. Тайфун — это самый страшный шторм, который бывает в океане, — пояснил начштаба. — И в самой середине у него — тишина, чуть ли не штиль, только огромные волны — с десятиэтажный дом. И при этом — чистое небо, хотя рядом — черно, как ночью.
