Сакен Сейфуллин - Тернистый путь
После тринадцати дней[64] пути лагерь в Петропавловске.
А теперь загнали нас в темные холодные вагоны, и куда повезут — неизвестно. Когда же наступит конец нашим мучениям? Кому из нас суждено увидеть светлый день? Говорят, что повезут нас в Омск, там будет суд. Что за суд — никто не знает. Пусть будет любой, лишь бы скорее… Кое-как мы расстелили на нарах свои пожитки и легли спать.
Ночью наши вагоны долго гоняли по путям, видимо, не зная, к какому составу прицепить.
После восьмимесячного заточения мы впервые услышали шум людного вокзала, оглушающие паровозные гудки, свистки и голоса кондукторов. Эти звуки казались нам непривычными, новыми, как будто принадлежали какому-то другому миру. А мы сидим в темных холодных вагонах и чувствуем себя словно на том свете.
Наконец вагон прицепили к составу, и паровоз ринулся вперед, рассекая ночную мглу.
Куда повезли? Зачем?.. Вези, вези… Только скорее!
Вагон скрипит и раскачивается, колеса стучат на стыках рельсов.
Подъехали к Омску. Наши вагоны загнали в железнодорожный тупик.
Через щели проникали тончайшими золотыми нитями лучи солнца. Такой светлой зари мы не видели долго. Как будто перед нами засветилась надежда.
Перочинным ножом мы счистили иней со щелей между досками, и лучи солнца ринулись в вагон. Мы стали различать лица друг друга. Наши глаза давно привыкли к полумраку.
Голод давал о себе знать. Мы уговорили караульных проводить кого-нибудь из нас за кипятком. Попросили дров, затопили печь. В вагоне потеплело. Чугунная печка раскалилась докрасна. Промерзшие за дорогу арестанты заметно повеселели.
Принесли кипяток, получили хлеб. Паек теперь нам урезали. Если раньше хлеб выдавали раз в день, то теперь стали выдавать через день.
Сидим возле раскаленной печки, греемся, жуем хлеб, запивая кипятком.
От печного тепла иней на железных болтах начал таять, и по вагонным стенам словно потекли слезы. А на улице мороз, настоящий, сибирский. Издалека слышится звонкое похрустывание снега, скрежет колес, раздольные гудки паровоза.
К вечеру снова сходили за кипятком. Упросили караульных сходить в город и продать кое-что из наших мелких вещей. На выручку попросили купить нам хлеба, табака, бумаги, конвертов и марок. Просьбу они нашу выполнили и даже принесли сдачу.
Зашли как-то в вагон старшие конвоиры. Они сопровождали нас из Акмолинска. И по дороге выпрашивали у нас добротную и теплую одежду, охотились за сапогами, тымаками, бешметами. У одних успели выманить еще в пути, а другие обещали отдать по приезде в Омск. Вот они и пришли за обещанным.
Мне пришлось отдать новый лисий тымак, а взамен получить вязаную английскую ушанку. Теперь мое одеяние стало таким: английская шапка, казахский купи,[65] под ним шерстяной бешмет с хорьковой подкладкой, затем тужурка из черного сукна с желтыми семинарскими пуговицами, штаны из овечьей шкуры, под ними русские шаровары, на ногах казахские сапоги.
Закончив обмен, мы спросили у конвоиров, что теперь с нами сделают дальше?
— А что могут сделать? Расследуют да отпустят, — беспечно ответила охрана.
— Опять в тюрьму загонят?
— Точно не знаем, но куда бы вас ни загнали, ждать осталось немного. Теперь расследуют быстро.
— Пусть загоняют и отправляют, куда хотят, но больше жить в этих вагонах невозможно!
Получив от нас желаемые вещи, начальник конвоя повеселел и решил нас успокоить:
— Ничего, крепитесь, все перемелется. Чего только не бывает в революцию!
Постояли немного и ушли, опять закрыв дверь на засов.
Мы уселись писать письма омским друзьям и знакомым. Жумабай написал родственнику, который учился в Омске. Я, Абдулла и Бакен от имени всех заключенных написали Жанайдару, тоже учившемуся здесь. Личное письмо я написал Мухану Айтпенову. Русские товарищи тоже писали, вспоминая адреса знакомых.
Чем занимались в это время заключенные в соседнем вагоне, мы не знали. Сообщения с ними не было. Только изредка удавалось переброситься несколькими словами, когда одновременно открывались двери у них и у нас.
— Как же мы теперь отправим свои письма? — начал прикидывать Трофимов.
— Надо еще раз попроситься за кипятком и по пути опустить их в почтовый ящик.
— А если конвоиры не согласятся?
— Ничего, теперь согласятся.
За кипятком от нас обычно ходил Катченко. Однажды он вернулся довольный, принес хлеба, бумаги, табак, конверты и сообщил:
— Сейчас, товарищи, я вам что-то интересное расскажу! Ну-ка, давай, выкладывай, — нетерпеливо потребовали мы.
— Зашли мы в лавку возле водогрейки, — рассказывал Катченко. — Хотели продать кольцо золотое или променять на еду. А лавочница как только услышала, кто мы такие, даже в лице изменилась. Нет, говорит, не нужно мне ваше кольцо, приберегите его на другой раз, а сейчас берите продукты бесплатно. Но мы отдали ей кольцо насильно и дали еще денег. Она стала заворачивать продукты, упаковывать, а я шепотом спрашиваю: газетки нету? Нет, говорит, приходите еще, обязательно приготовлю.
Мы были очень довольны участием совершенно незнакомой женщины, решили и сегодня послать к ней Катченко, авось, ему удастся отправить письмо, зайти в лавку и взять газету.
Но как это сделать?
— Давайте попросимся за водой! — вскочил с места Шафран и принялся стучать в дверь.
— Чего вам? — откликнулся часовой…
Шафран начал доказывать, что именно сейчас мы крайне нуждаемся в воде.
— Хорошо, доложу старшему!..
Через некоторое время караульные открыли двери, взяли двоих наших, в том числе Катченко и еще одного заключенного из соседнего вагона.
С наступлением сумерек в вагоне стало совсем темно. Говорили шепотом. Со станции доносились голоса, гудки паровозов, лязг вагонов, от которых, казалось, содрогалась все земля. Слышались свистки и невнятные выкрики, какая-то команда железнодорожников.
Одним словом, за вагоном кипела не наша, а вольная, потусторонняя жизнь.
Печка быстро остыла, в вагоне моментально наступил холод. На железных частях быстро образовалось множество ледяных сосулек, опять забелел всюду мерзлый иней. В вагоне стало холоднее прежнего. Лежим измученные ледяным холодом этого невыносимого вагона.
В нашем вагоне Катченко, Монин, Павлов, Дризге, Кременской, его зять Юрашевич, Богомолов, Трофимов, Мартлого, другой Монин, я, Петрокеев, Абдулла, Бакен, Жумабай, Аненченко, Котов. Около двадцати других акмолинцев заперты в соседнем вагоне…
Вернулся Катченко.
— Письма отправил? Газету принес?
— Все в порядке. И письма отправил, и вот вам газета! — самодовольно улыбаясь, ответил Катченко, вынимая из кармана махорку, завернутую в газету.
— Кто будет читать? Кто хорошо читает? — загомонили мы в предвкушении новостей: — Иван Павлович пусть прочтет!
Зажгли огарок свечи. Читать взялся адвокат Иван Павлович Трофимов — левый эсер. Мы слушали с напряженным вниманием. Газету издавало в Омске колчаковское правительство.
Можно было предположить, не читая, к чему призывала, о чем писала газета Колчака!
«…Большевики — злоумышленники, кровопийцы, подлецы, мародеры, всех до единого они убивают, кроме своих приверженцев…»
«На фронте наш доблестный полк в районе Стерлитамака заставил отступить краснозадых. Большевикам осталось жить не дольше окончания зимы».
«Совдепия в окружении. С каждым днем сжимается вокруг нее железное кольцо… Теперь подлецам некуда скрыться».
«Телеграфное агентство «Рейтер», радуя нас, сообщает, что Петербург взят генералом Юденичем»…
Короче говоря, таких «радостных» вестей было в кол-чаковской газете очень много. Но попадались в ней и другого характера сообщения. Например, такие: «По тактическим соображениям наши войска покинули город Уфу». И еще: «Наши войска снова окружают город Оренбург».
От таких вестей мы воспряли духом. Каждый стремился высказать свои соображения. Теперь мы твердо знали, что Уфа и Оренбург в руках большевиков. Снова растопили печку, и при свете ее каждый из нас попеременно читал газету. Делились мнениями до поздней ночи.
Вокруг, не умолкая, двигались поезда, шумел вокзал.
Когда перевалило за полночь, мы закутались потеплее и заснули. Темный вагон стал похож на кованый сундук, набитый безмолвными вещами.
С наступлением зари в вагоне чуть-чуть посветлело. В каждую щель дуло. Стены стали полосатыми от белого инея. У тех, кто спал у стены, попримерзла одежда.
Поднялись, стуча зубами от холода. Печку топить нечем. Долго ждали, пока наконец появились конвоиры для очередной проверки.
На этот раз в вагон вошли вперемежку со старыми незнакомые нам новенькие солдаты. Они скопом втиснулись в вагон и с любопытством на нас уставились. Пересчитав нас, прежний начальник конвоя передал каждого поименно своему преемнику, а тот в свою очередь пересчитывал нас и записывал фамилии. Затем они направились во второй вагон с той же целью, а потом в третий, где размещался старый конвой. Так нас передали в руки нового конвоя.
