Ведуньи из Житковой - Тучкова Катержина

Показания против них дал Герберт Бланк, узник концлагеря Заксенхаузен из группы реставраторов. Сроки они получили небольшие. Пару лет — чтобы пересмотреть свои «исследовательские принципы». Только вот тюрьма не создана для академиков. Левин умер еще в конце 1945 года — несчастный случай при отбывании наказания. А Норфолк спустя три года — от истощения.

Дора задумчиво повертела фотографию, приложенную к его документам. С нее смотрел, слегка улыбаясь, привлекательный блондин в фуражке, который ей кого-то очень напоминал. У кого она видела точно такую же отметину на лбу?

До отъезда домой Дора еще бесцельно побродила по Познани. Город показался ей в чем-то похожим на Брно. Те же размеры, река за чертой исторического центра, дома в стиле барокко и классицизма, перемежающиеся стеклянными новостройками, как на юге Моравии, люди с такими же безразлично-хмурыми лицами — и, наконец, автобусный вокзал, в неуютном зале ожидания которого она провела последние часы перед отбытием, усталая после тяжелого дня.

Она раздумывала над тем, сознавали ли Магдалки, с чем они связались, участвуя в изысканиях Норфолка. На какой опасный путь ступили, когда впустили его в свой дом и решились ему поверить. И стоила ли сотня крон протектората в месяц того риска, какой они взяли на себя, оказавшись под пристальным наблюдением нацистского исследователя. И какую роль в этом сыграла Фуксена, влюбившаяся в миловидного мужчину в форме. Как они выкручивались, когда Норфолк предложил, чтобы Фуксена поехала с ним в Берлин? Понимали ли, что он мог их и не спрашивать, а увезти ее в исследовательских целях насильно? Прямиком к рейхсфюреру, которому вовсе не обязательно было ехать к ним: он мог распорядиться доставить их в Берлин и запереть на этой вилле, где они по приказу прорицали бы будущее… А если бы их прорицания раз-другой не сбылись? Дора задавалась этими вопросами до тех пор, пока на табло не появилось сообщение о ее рейсе.

Через пару минут она уже сидела в автобусе, который медленно полз в ночи в сторону Градеца-Кралове. Огни Познани вскоре остались позади, и движение колымаги стало размереннее: они выехали на широкую автостраду, ведущую на юг, в Чехию.

ЧАСТЬ IV

КОПРВАЗЫ

Эта связь изнуряла ее не один год. Лишала радости жить и уважения к самой себе. Дора тысячу раз желала, чтобы ее не было, не существовало, и тысячу раз думала, что она оборвала ее, растоптала в себе, похоронила. Но потом она опять — и даже с большей силой — вырывалась на поверхность, сжигая ее душу и тело.

Все началось в ту ночь, когда в Копрвазах прощались с ее отцом. Произошло это под открытым небом на откосе, и для них обеих это была катастрофа. Что, если бы их по дороге домой увидел кто-то из приходивших проститься? При этой мысли у Доры до сих пор от страха сжимается желудок.

Тогда ей казалось, что это просто случайность. Неожиданный казус из-за выпитого самогона и всего пережитого в тот жуткий день. Казалось, что это не будет повторяться, что она это в себе подавит. Как подавляла со времени, проведенного в интернате. На это у нее хватало силы воли — а кроме того, она должна была заниматься Якубеком и своим исследованием! То и другое поглощало ее целиком, наполняя жизнь смыслом, так что она была, в сущности, счастлива. Ничто другое ей вроде бы не требовалось.

Но где-то глубоко, в каком-то тайном уголке, это все время сидело в ней и иногда, к ее ужасу, выбивалось наружу. В итоге это повторилось. Когда спустя несколько лет они снова остались вдвоем, это произошло опять, и еще раз… Потом они перестали полагаться на волю случая, хотя и рисковали, что их кто-то увидит. Дом в Копрвазах по-прежнему стоял пустой, и они начали встречаться там.

Дора никак не ожидала от себя, что она может делать такие вещи, да к тому же в комнате, где истекла кровью ее мать. И все же она лежала там голая и думала только о ней. О Янигене. И о том, чем они занимались те два-три часа, которые решались провести вместе, пока не разбегались по домам, терзаясь угрызениями совести и озираясь, не следят ли за ними. Чтобы в последующие дни и недели попытаться стереть из памяти случившееся, выдавить, отрезать его, как будто ничего не произошло.

— Лучше бы тебя вообще не было! — сказала ей как-то на прощание Янигена, прежде чем уйти во тьму ночи. Потом, как обычно бывало, Дора несколько дней не говорила с ней, а видела только в костеле во время службы, где она стояла на коленях в первом ряду скамей и бормотала молитвы еще долго после того, как разошлись последние прихожане.

Иногда проходило несколько месяцев, прежде чем всколыхнувшиеся в них темные волны отвращения утихомиривались и они могли снова сойтись в Копрвазах — в час пополуночи с субботы на воскресенье, как у них было договорено. И опять, и снова, и вновь происходили их страстные встречи, за которыми следовали очередное длительное воздержание и гложущие чуть ли не до смерти угрызения совести.

Но в эти недели все было иначе. У них был словно разгар медового месяца, их одолевали приливы страсти, которые гнали их каждую субботу наверх, на копрвазский холм. Вот и сейчас Дора поднималась туда тихой летней ночью по дороге, залитой лунным светом, проворно, но и таясь, подгоняемая желанием поскорее увидеться с Янигеной.

Однако ее там не было, дом стоял пустой.

Переводя дух, Дора села на скамейку у порога. Справа от нее откос шел вниз к лощине, откуда вела дорожка к дому Сурмены, а слева — круто спускался к Питинской пустоши. Местность перед ней разворачивалась, как лепестки у темного цветка, и Дора смотрела на эту картину с наслаждением тем большим, что вскоре из недр цветка, как она точно знала, выступит Янигена.

Ночь была тихая и спокойная, только из леса невдалеке порой доносился щебет разбуженной птицы или где-то в траве стрекотал сверчок. Над Дориной головой легонько раскачивались ветки старой рябины.

Дора не помнит, сколько времени она так ждала. Вспоминает лишь, что внезапно перед ней выросла Янигена, загораживая от нее своей широкой спиной серпик месяца и упершись руками в бока, так что ее локти, расставленные в стороны, образовали подобие тесной клетки, откуда было не вырваться. А ведь Дора очень хотела вырваться! На лице Яни-гены она прочла нечто иное, чем прежде. На нем не лежала нынче обьгчная раньше печать вины, что бороздила глубокими морщинами ее лоб. Сейчас на ее лице не было ни тени смущения, от которого у нее всегда сужались глаза, как будто ей страшно было взглянуть на Дору. Только злость и даже ярость, заставлявшая ее щеки мелко подергиваться. Дора испугалась. Но не успела она набрать в грудь воздуха, чтобы спросить, в чем дело, как Янигена схватила ее за руки, прижала к стволу рябины и принялась привязывать к дереву. И вот уже Дора обнимает рябину руками, стянутыми на запястьях петлей веревки, которая врезалась и в ее талию.

— Тихо, тихо, — зашипела Янигена, когда Дора принялась громко протестовать.

Кто бы мог ожидать, что после этого Янигена уйдет, оставив ее там?

Ошеломленная Дора, развернувшись к входной двери дома, за которой исчезла Янигена, стояла и ждала. Пару раз сдавленно позвала ее — но безответно. Янигена засела в доме, откуда и не выходила, и даже свет внутри не зажигала, так что повсюду царила тьма. Однако Дора была уверена, что она на нее смотрит.

Перепуганная, Дора соображала: может, это какая-то игра, которая возбуждает Янигену? Этого она не знала. Вообще все эти годы она не знала о Янигене почти ничего. Доре ни разу не удалось проникнуть под ее жесткий панцирь, проломить стену ее молчания.

Так она и стояла там, беспомощно дергаясь и — хотя было не холодно — ощущая, как покрывается гусиной кожей. В нарастающем беспокойстве ее горло сжимало чувство обиды, на глаза навертывались слезы, но ей не оставалось ничего иного, кроме как обнимать рябину, на которой когда-то повесился ее отец, и слушать шелест листвы у себя над головой.