Переулок Мидак (ЛП) - Махфуз Нагиб
Хусейн же продолжал говорить о своём:
— Я сбежал из Мидака, но сам шайтан вернул меня туда. Мне придётся его поджечь — это единственный путь избавиться от него…
Аббас с сожалением сказал:
— Наш переулок милый. Я никогда ничего больше не хотел, чем жить в нём мирной, спокойной жизнью…
— Ты баран! Тебя следует принести в жертву на праздник Ид Аль-Адха. Почему ты плачешь? Ты же работаешь, и в кармане у тебя водятся деньги. Своей экономией ты очень много накопил, так на что ты жалуешься?
— Ты жалуешься побольше моего, но ты за всю жизнь свою ни разу не сказал «Хвала Аллаху!»…
Его друг поглядел на него жёстким пристальным взглядом, который привёл его в чувства. Аббас продолжил, но уже мягче:
— Ну, ты не виноват. У тебя своя религия, у меня — своя…
Хусейн захохотал так громко, что весь бар, казалось, сотрясся от этого хохота. Алкоголь начал свою игру в его голове:
— Я бы лучше стал виноторговцем, чем занять место за стойкой в кафе отца. Тут прибыли полно, и ещё помимо того, бармену дают бесплатную выпивку: пей, сколько хочешь…
Аббас вяло улыбнулся. Он стал очень осторожным в разговоре со своим другом, готовым вот-вот взорваться, словно динамит. Алкоголь успокоил его нервы, но вместо того, чтобы забыть свою грусть-тоску, он ещё больше сосредоточил на ней думы. Тут Хусейн снова закричал:
— Отличная идея! Я приму английское подданство. В Англии все равны, там нет разницы между пашой и мусорщиком. Сын владельца кафе там может стать министром…
Хмель распространился в крови Ал-Хулва, и он в порыве энтузиазма внезапно воскликнул:
— Да, замечательная идея!… Я тоже приму английское подданство!
Однако Хусейн лишь презрительно скривил губы и насмешливо заявил:
— Невозможно! Ты же слабый. Лучше уж возьми итальянское гражданство. Как бы то ни было, мы отплывём на одном корабле… Ну, пойдём.
Они встали и оплатили счёт. Покидая бар, Ал-Хулв спросил:
— Куда теперь пойдём?
31
Вероятно, единственный час, который непременно присутствовал в минувшей жизни Хамиды, было время, когда она отправлялась на улицу каждый вечер. Однако сейчас она проводила его, долго стоя перед гладко отполированным зеркалом, закреплённом в золотистую раму, такого высокого, что доходило аж до потолка. Она потратила целый час на то, чтобы одеться, и принялась наводить красоту. Теперь она казалась совершенно иной женщиной, словно она родилась в роскоши, росла и цвела под сенью богатства и высокого положения. На голове её был белый высокий тюрбан, похожий на шлем, под которым покоились её заплетённые ароматные волосы, смазанные маслом. Щёки её были нарумянены, а губы накрашены алой помадой, что резко контрастировало с остальным лицом, не покрытым косметикой, ибо после длительных опытов над собой она поняла, что её кожа бронзового оттенка выглядит более соблазнительной для солдат союзников, и более популярна среди них. Глаза её были насурьмлены, накрашенные и тщательно разделённые ресницы загибались до самых шелковистых кончиков. А на веках были нежные сиреневые тени, словно отфильтрованные из лёгкого утреннего ветерка. Две арки нарисованы умелой рукой на месте бровей. Две серёжки из платины с жемчужинами висели в мочках ушей, и это не считая золотых часиков на запястье и полумесяца, приколотого к тюрбану. Белое платье с низким вырезом обнажало розовую комбинацию. Края его не скрывали смуглость её бёдер, а телесного цвета чулки из натурального шёлка она надела лишь потому, что они были дорогими. Духами благоухали её подмышки, ладони и шея. Всё в ней так сильно изменилось!
Она с самого начала по собственной воле выбрала себе путь, и после череды испытаний и трудностей ей открылась правда — жизнь её будет весельем и блеском, но при том и горьким разочарованием. Она словно остановилась на пике, с волнением глядя то вправо, то влево…
Она знала с первого же дня, чего он хочет от ней, и страшно разгневалась на него, но не для того, чтобы сломать железную волю возлюбленного, а повинуясь зову своей гордыни и инстинкту, жаждущему битвы. Затем она уступила, словно делая это по доброй воле. Она ясно осознала, во многом не без помощи красноречия Фараджа Ибрахима, что для того, чтобы купаться в роскоши, ей следует сначала искупаться в грязи. Она не обращала ни на что внимания и с воодушевлением и радостью открыла страницу своей новой жизни, пока однажды не подтвердились слова возлюбленного о ней, сказанные в такси в её старом квартале, что она «шлюха по природе». Её таланты проявили себя с блеском за короткое время в основах макияжа и нарядах, хотя по началу над её дурным вкусом и смеялись. Но она быстро овладела этими знаниями и умением подражать, хотя выбирать одежду по цвету могла плохо и была склонна к банальным украшениям. Если бы всё так и пустили на самотёк и дали ей делать то, что она хотела и любила, то она выглядела бы «знатоком» ярких нарядов и украшений, что едва прикрывали тело. Помимо всего этого она обучилась различным танцам и показала искусные навыки в усвоении сексуальных основ английского языка. Поэтому нет ничего удивительного в том, что к ней пришёл успех. Ею увлекались солдаты, и банкноты сыпались на неё как из рога изобилия, и эта уникальная жемчужина была нанизана на нить разврата. Ей казалось, что во всём ей сопутствует успех и она ни в чём не терпит поражений. Она с самого начала не была наивной, страдая от той лжи, что окружала её, не была счастливой девчонкой, что тоскует по потерянной надежде на добродетельную жизнь, или идеальной по праву женщиной, что сокрушается по утраченной чести. Её не тянули в прошлое добрые воспоминания, к которым так стремилось сердце. Хамида всего-навсего пребывала в приятном настоящем и не обращала ни на что внимания, в отличие от большинства девушек, вынужденных оставаться на таком поприще. Среди них были такие, в сердцах которых шла ожесточённая битва между скорбью и корыстью, мукой и отчаянием. Некоторые из них испытывали муки из-за того, что их семьи голодали. Были и такие отчаявшиеся, которые скрывали за своими накрашенными губами кровоточащие сердца и нежные души, стремящиеся к праведной жизни. Однако Хамиде нравилась её жизнь, и её томные глаза источали свет гордости, свободы, радости и довольства: разве мечты её не сбылись? Да, наряды, украшения, золото, мужчины, слетающиеся на неё словно на мёд, — всё это было тому подтверждением, не говоря уже о той магической власти, за которую она была обязана своим воздыхателям… Разве удивительным было после такого, что Мидак казался ей тем же, что тюрьма — радостному беглецу? Однажды она вспомнила, как огорчилась в тот день, когда её любимый отказался жениться на ней. И спросила себя — а действительно ли она так жаждала того, чтобы выйти за него замуж? И ответ «нет» пришёл тут же на ум. Если бы такой брак состоялся, то сейчас она сидела бы дома, усердно бы выполняла роль жены, матери, прислуги, и прочие обязанности, для которых, как она уже знала по опыту, она не была создана. Ей-Богу, до чего же он был умелым и дальновидным! Но — осторожно!… Не представляйте её себе женщиной, жаждущей плотских утех, которой владеет буйное сладострастье. Ей далеко до этого! На самом деле, её исключительность не таилась в силе её желания. Она была не из тех женщин, которые владеют своими страстями и считают их ничтожными. Они находят во всём, что дорого стоит, способ порадовать себя. Дух и плоть её жаждали господства и борьбы, и даже в объятиях человека, которого она искренне любила, и пальчики любви нащупывали в этой любви бреши в его словах и пощёчинах. Она почувствовала что-то необычное в его чувствах к ней, или скорее, что чего-то не хватало в ней самой — и это было одной из причин её безрассудного упорства. Но то была также причина ещё большей её привязанности к нему. Из этой привязанности произросло её горькое разочарование.
Она испытывала как раз такое разочарование, стоя перед зеркалом и наводя на себя красоту, и тут до ушей её донёсся звук его шагов — она увидела его отражение в зеркале. Он ворвался в комнату с выражением лица, твёрдым и невозмутимым, словно будто бы и не был тем обезумевшим влюблённым, что когда-то. Лицо Хамиды окаменело, в то время как сердце билось в конвульсиях. Он больше не был тем мужчиной, которого она знала раньше. Это горькое разочарование, хотя и длилось довольно долго, но наверное, было не так уж велико, тем более, что нахлынуло на неё ещё в первые дни опьянения любовью. Его неподдельным чувством с наслаждением и счастьем, грёзами и фантазиями, негой и надеждой она наслаждалась всего десять дней! Затем на влюблённым взял верх наставник, который постепенно раскрывал свою истинную личину — коммерсанта. Это был жестокий, вульгарный человек, торговавший живым товаром. На самом же деле его сердцу совсем не была знакома любовь. Могло показаться странным, что он строил свою жизнь на этом чувстве, которое никогда не трогало его. Метод его заключался в том, что всякий раз, как новая жертва попадала в его когти, он играл с ней роль пылкого влюблённого, которую он усвоил мастерски за всё то время, что занимался этим бизнесом. Это помогало ему и меняло его, но лишь до тех пор, пока девушка не покорялась ему, и тогда он некоторое время получал удовольствие от неё, а когда убеждался в полном господстве над ней, делал её зависимой от себя в плане чувств и финансов. Иногда он даже не брезговал угрожать своей жертве преследованием по закону за занятие проституцией!… Когда же его роль подходила к концу, он показывал своё подлинное лицо, срывая маску влюблённого и представая торговцем плотью.
