Джейн Харрис - Гиллеспи и я
Рано утром во вторник меня вывели из камеры на задний двор тюрьмы Калтон-хилл. Там стоял очередной «гроб на колесах» (правда, у столичного фургона полировка была новее и эмблемы наряднее). Меня заперли в нем с миссис Фи, а двое полицейских тряслись на подножке всю дорогу по Норт-бридж и Хай-стрит.
Шумиха вокруг моего процесса не утихала, и на Парламент-сквер, куда публику пускали с девяти утра, ожидалось столпотворение. Позднее я узнала, что в тот день на площади собралось свыше двух тысяч человек. Люди начали стекаться к воротам уже в восемь часов утра. Приближаясь к зданию Высшего суда, фургон сотрясался от рокота голосов. Какой-то ненормальный тип, примерившись, запрыгнул на крышу возка: послышался глухой удар, и в потолочном окошке возникла ухмыляющаяся физиономия; тип просунул жирную руку в соседнее окошко, сорвал у меня с головы шляпу и вцепился в волосы. Я вскрикнула. Даже флегматичная миссис Фи на миг опешила, затем вскочила и принялась колотить по руке зонтиком, а полицейские стянули ненормального с крыши. Лошади резво цокали копытами, и вскоре гул толпы утих, фургон остановился, и двери открылись. Мы с миссис Фи проследовали в здание через боковой вход.
Другой полицейский повел нас по лестнице вниз, все глубже и глубже в недра здания Парламента. Наконец мы оказались у массивной двери с металлической калиткой и прошли через нее в подземелье, где располагалось полицейское отделение. Меня отвели в темную камеру с низким потолком, где оставили ждать под неусыпным наблюдением констебля Нейла.
В камере не было окон и газовых люстр, только камин и свечи. Когда дверь заперли, сразу стало душно, и, несмотря на мучительное беспокойство, я вскоре заклевала носом. Казалось, воздух томился в этой клетушке веками, и за это время его вдыхали и выдыхали десятки тысяч чахлых узников.
Миссис Фи потирала красные ладони. Мы с надзирательницей установили весьма сносные отношения. В начале февраля, когда мне предъявили официальное обвинение, она открылась с неожиданной стороны. Собственно, Фи вручила мне документ лично, зайдя в камеру.
При виде своей фамилии рядом с фамилиями супругов Шлуттерхозе я внезапно осознала, что попала в одну компанию с преступной парочкой и перед законом ничем от них не отличаюсь. Не скрою, от потрясения я сильно упала духом. Весь день Фи обращалась со мной очень бережно, хотя и дала понять, что дружить не намерена. В то утро, пока мы сидели в камере Парламента в ожидании суда, миссис Фи сунула мне в руки флакон нюхательной соли.
— Возьми, тебе пригодится.
К моему изумлению, у нее на щеке блеснула слеза.
Что до констебля Нейла, он почти не смотрел в мою сторону. Однажды, когда мне удалось перехватить его взгляд, он отвернулся и чуть заметно сдвинул брови, так что ремешок каски врезался в шею.
Мы ждали довольно долго; в коридоре слышались шаги, хлопали двери соседних кабинетов. «Видимо, похитителей тоже привезли сюда. Интересно, посадят ли их ко мне в камеру?» — думала я. В здании наверняка были отдельные комнаты для свидетелей. Быть может, в эту самую минуту Гиллеспи и все остальные сидели в такой комнате. Увы, мой отчим не смог вернуться в Шотландию. Из-за слабого здоровья ему пришлось остаться в Швейцарии на неопределенный срок: два врача из разных клиник написали адвокатам, что мистер Далримпл страдает анемией Аддисона, и ему строго-настрого запрещены путешествия.
Разумеется, я мечтала, чтобы Рэмзи выступил в мою защиту, к тому же отцовская поддержка придала бы мне сил. Однако приходилось смотреть на жизнь философски: нельзя же всегда получать, чего хочется. Именно эту мысль Рэмзи вдалбливал мне в голову все детство: «Нужно уметь уступать, Гарриет. Уступать». Другую свою присказку он обычно повторял перед каким-нибудь наказанием: «А сейчас мы применим санкции».
Наконец, прерывая мои бессвязные раздумья, в замке повернулся ключ, и дверь камеры отворилась. Я застыла, боясь дышать. Кто-то подал сигнал констеблю Нейлу, и тот кивнул и повернулся ко мне.
— Прошу, мэм. — Он указал на открытую дверь.
На миг я подумала, что не удержусь на ногах, и мне пришлось вставать, опираясь о стол. Миссис Фи пропустила меня в коридор, где стояли дежурные констебли с постными лицами. Констебль Нейл повел нас по тусклому проходу; миссис Фи и еще один полицейский держались позади. Мы шли быстро и вскоре оказались у подножия узкой огражденной лестницы с крутыми ступенями, побеленными стенами и открытым люком наверху. Дверца люка открывалась в огромный зал, набитый людьми, и оттуда доносились разные звуки: кашель, шарканье ног, возбужденное перекрикивание и гулкое эхо под высоким потолком. В голове роились странные, отчаянные мысли: грезилось, что я — оперная дива и мне предстоит выход на сцену в конце увертюры; ах, лучше бы мне танцевать в кордебалете! Ожидая, что у лестницы мы остановимся, я замедлила шаг, но констебль Нейл поднялся по стертым деревянным ступеням. Миссис Фи положила мне руку на поясницу и подтолкнула вперед, навстречу свету и голосам. На этой белой лестнице, видя перед собой лишь сапоги и широкую спину Нейла, я почувствовала себя как в ловушке, хотя не страдаю клаустрофобией. За констеблем ничего не было видно, но тут он шагнул в сторону, и я, моргая, прошла в дверцу люка. В лицо ударил прохладный сквозняк, и я с ужасом поняла, что выскочила в зал суда, как джинн из бутылки.
Зал разом умолк, со всех сторон ко мне обернулись любопытные лица. От ужаса у меня подогнулись колени, потемнело в глазах. Мне хотелось отвернуться, но Фи стояла за спиной, и я вынуждена была шагнуть на неожиданно короткую и узкую платформу, где уже находились Белль и Шлуттерхозе. К несчастью, нам предстояло сидеть на одной скамье. Избегая взглядов, я опустила голову, но спустя несколько минут смогла осмотреться.
Прямо передо мной и по правую руку сидели многочисленные адвокаты, все в черных мантиях. Сидя в своем гнезде, они галдели, словно стая грачей. Также в зале присутствовали три группы юридических представителей и множество их помощников. Чтобы избежать путаницы, я не буду перечислять имена и титулы всех адвокатов и уполномоченных, участвующих в деле (их список приведен в книге «Знаменитые судебные процессы»). Позвольте назвать вам только троих: знаменитого помощника генерального прокурора, мистера Джеймса Эйчисона — элегантного и рыжеволосого, с пронзительными зелеными глазами и маленькими, как у женщины, руками; мистера Чарльза Прингля — добродушного седого адвоката, назначенного судом защищать Шлуттерхозе и Белль; и моего собственного представителя — Мьюрхеда Макдональда.
Некоторое время мне не удавалось встретиться с ним взглядом; мой адвокат сосредоточенно рассматривал стол, на котором лежали собранные улики — мешок из-под муки, два массивных гроссбуха, различные бумаги, плоский камень и окровавленная куртка, а рядом — пара крошечных ботиночек и перламутровая подвеска, при виде которых у меня сжалось сердце: некогда их носила Роуз Гиллеспи. Я не раз касалась этой подвески и застегивала эти ботиночки. На столе они выглядели крошечными и невыносимо трогательными. У меня снова потемнело в глазах, но тут пристав воскликнул:
— Встать! Суд идет!
Все, включая меня, вскочили на ноги.
Гул голосов умолк, все взгляды обратились на платформу позади адвокатов, где только что появился судья, лорд Кинберви — внушительная фигура, облаченная в бело-красную мантию. Кивнув адвокатам, он занял свое место и посмотрел на скамью подсудимых. На миг его непроницаемый взгляд задержался на моем лице.
Пока заседание не открыли, я изучала балкон, выглядывая знакомые лица, и с неудовольствием обнаружила среди зрителей Мунго Финдли, того самого карикатуриста. Он сидел в третьем ряду с блокнотом в руке и, заметив меня, осклабился и помахал рукой. Большинство моих знакомых были свидетелями и не имели права находиться в зале до своего выступления. Впрочем, я ожидала увидеть Мейбл: она не попала в список свидетелей и могла наблюдать за процессом с самого начала. Основную массу зрителей составляли мужчины, однако, всматриваясь в редкие женские лица, я так и не нашла сестру Неда. Вероятно, она предпочла остаться с семьей в комнате ожидания и поддержать брата. Секретарь огласил список присяжных, и я украдкой взглянула в их сторону: пятнадцать добрых и верных мужчин из Эдинбурга. Моя судьба в их руках. Среди присяжных были торговец углем и крестьянин, коммивояжер, бакалейщик, торговец рыбой, клерк, шорник, проповедник, пивовар и разные ремесленники, все в своих лучших костюмах. Интересно, насколько благосклонными они будут к состоятельной женщине — и вдобавок англичанке?
Пока секретарь зачитывал обвинительный акт, я краем глаза посмотрела на Белль и Шлуттерхозе. Супруги демонстративно не замечали меня и замерли, держа голову прямо. К моему разочарованию, выглядели они вполне пристойно: опрятно одетые, причесанные и трезвые. Немец надел темную двубортную куртку с чистым воротником и манжетами, подстригся и сбрил усы. Белль, в сером закрытом платье, казалась чопорной дамой. На лицах обоих застыло бесхитростное, немного оскорбленное выражение; словом, ни один из них не напоминал похитителя или убийцу. Посторонний наблюдатель решил бы, что эти люди не способны даже выбранить ребенка, не говоря уж о том, чтобы похищать или убивать. Я опасалась, что честные присяжные примут их благопристойную маску за чистую монету.
