Юрий Лиманов - Святослав. Великий князь киевский
— Нет в певце смирения. Многие места мутны, двоемыслием рождены!
— Какие, святой отец? — сразу же спросил княжич.
Игумен принялся суетливо разбирать листы, чувствуя на себе усмешливый взгляд Борислава.
— Вот, в самом начале, — нашёл он наконец и прочитал: — «Когда Боян вещий славу кому петь хотел, выпускал он десять соколов на стаю лебедей...»
— И что же в том двусмысленного, отец игумен?
— Ты дальше послушай, дальше, княжич! «Какую лебедь сокол первою ударял, та и стонала свою песнь во славу князя». Каково?
— Слепой Омир не отказался бы от такой строки.
— Ты мне Омира не поминай. Омир — язычник. Вдумайся. Хвалебная песнь князьям — лебединая песнь. Иначе — предсмертная. А подвиги князей-то в чём, если верить этому дружиннику? Всё больше в усобицах? Так кто же та лебедь, что стонет предсмертную лебединую песнь во славу князя? Как это понять?
— Что для князей восхваление за победы в усобных войнах, то для народа предсмертный стон, — раздался голос чернеца, по-прежнему стоявшего у полок с книгами.
— Воистину, брат мой младший во Христе, воистину. — Игумен наставил палец на Борислава. — И ты, княжьего рода, такое одобряешь? — Он поглядел на Паисия, на монахов, как бы приглашая разделить его торжество в споре.
— Вот ты, отец игумен, — сказал Борислав, — сетуешь, что пошатнулась вера на Руси.
— Неоспоримо то!
— А когда она была сильна?
— При Владимире Святом, при Ярославе!
— Другими словами, когда великий князь был силён, когда Русь под его властью была едина, то и вера стояла крепко. А певец в песне своей о единой Руси печётся. Так ли это богопротивно?
Игумен только откашлялся, но ничего не ответил.
— Вот что увидел в его творении великий князь, понял и приблизил певца.
— Он велик, пока мы за него, мы, церковь и князья! А без нас он — ничто! — Игумен встал. — Надоумил хитрец Ягуба Святослава читать повесть на пиру. — Это и была та богопротивная новость, о которой узнал игумен, идя во дворец. — А я воспротивлюсь! — закончил он, срываясь на крик, и вышел, громко стуча посохом.
— Это правда? — растерянно спросил Борислав Паисия. Слова игумена были для него неожиданностью, Святослав это не обсуждал с ним.
Паисий кивнул и сделал знак монахам.
— Проводите преподобного отца с почётом, братья.
Переписчики вышли. Борислав стоял в задумчивости. Новость была слишком неожиданна и значительна, он взвешивал возможные последствия. Радость за увечного певца смешивалась с не осознанной ещё тревогой.
Его размышления прервал голос Паисия.
— И я, пожалуй, пойду, да... — сказал смотритель, указал в сторону книжных полок, где стояла Весняна, и ушёл, тщательно прикрыв за собой дверь.
Борислав ничего не понял. Но тут Весняна, сбросив клобук с головы, шагнула к нему.
— Весняна?! — воскликнул он.
— Тише, — шепнула она, — отрок я из дальнего монастыря. — И, прижавшись к Бориславу, торопливо заговорила: — Прости меня, неразумную... Это я приказала позвать тебя, чтобы сказать...
Борислав обнял её и стал целовать. Княжна отстранилась, не сказала — выдохнула:
— Просватал меня отец!
— Как?
— Просватал за Рюрикова племянника, молодого Романа. На пиру и объявят! — Прижалась к Бориславу, исступлённо целуя его. Потом прошептала: — Зачем я тебя в тот раз прогнала? Люблю тебя, одного тебя люблю, знаешь ведь, несуразный ты мой!
— И ты дала согласие?
— А кто его спрашивал? Я в отцовской воле. Умоляла ведь: отступись от певца, упади отцу в ноги, поддержи нашу честь.
— А моя честь?
— Так что же, выходить мне замуж за Романа?
— Веснянушка, зачем же так, подумаем...
— Ох, ненавижу таких гладких, да сытых, да спокойных! Ненавижу! С тобой только на гумно ходить, кобель... — И, переча своим злым словам, сказала с мольбой: — Ну сделай же что-нибудь! Мне на брачную постель — как на плаху!
«Лучше бы она меня плетью ударила, как в тот раз», — подумал Борислав, глядя в измученное, беспомощное и такое родное лицо Веснины. Забыв только что сказанное о чести, о службе Святославу, он выпалил:
— Бежим!
— Куда?
— В церковь святой Ирины, там у Паисия поп знакомый. Он нас прямо сегодня и обвенчает...
— Без благословения?
— Конечно.
— Опозорить отца? Не могу... Роду своему я не предатель.
— А любовь нашу предать, выйти замуж за другого можешь?
— Бог с тобой, что ты такое говоришь! Я не за тем сюда пришла. Молю тебя, добейся, чтобы не читали повесть на пиру! А я упаду отцу в ноги, всё расскажу, не может быть, чтобы не внял он...
— Что же получается, лапушка, без благословения выйти замуж за любимого человека — это предательство, а что мне предлагаешь совершить — то не предательство?
— Не перевёртывай мои слова!
— Нет, ты дослушай! Мне потакать твоему отцу — предать Святослава, предать певца, разве ты не понимаешь? Решайся, бежим!
В дверь, внезапно отворившуюся, стали входить один за другим переписчики. Весняна быстро набросила на глаза клобук, шепнула: «Мне надо уходить...» — и выскользнула из библиотеки.
Борислав опустился на ларь.
«О Господи, — подумал он, — помоги мне! Вразуми, какую просьбу обратить к тебе — ту, что в голове, или ту, что в сердце?»
Он встал, вышел к переписчикам, взял листы со «Словом».
Ему вспомнилось, как любил гадать великий князь, он закрыл глаза, перелистнул страницы, ткнул пальцем в строку, открыл глаза и прочитал про себя:
А мы соколика опутаем
Красною девицею...
«Вот и не верь гаданию старого князя, — подумал он. — И что в том, что гадает он на Псалтири, а я — на «Слове»? Всё едино перст судьбы...»
Великий князь сидел в своей светёлке в неизменной душегрейке. Вошёл Ягуба, доложил:
— От князя Рюрика Ростиславича к тебе...
— Гонец приехал или муж? — перебил его Святослав.
— Посол, великий князь. Просит о малом приёме.
— Малый приём? Выходит, дело семейное. Но и тайное, полагаю. Узнаю Рюрика: по обычаю своему, грамоте не доверяет, на словах передаёт.
— Пора бы ему самому уже приехать, чай, три часа неспешной езды от Белгорода до Киева.
— Пора, пора... — Святослав обдумывал, где сподручнее принять посла. В стольных палатах, во всём величии великокняжеского облачения, или здесь, по-домашнему, как ближнего боярина своего соправителя? — Отведи-ка его в библиотеку. Паисия и переписчиков выдвори.
Ягуба кивнул, ушёл. Святослав, немного помедлив, поднялся, скинул босовики, кряхтя, натянул мягкие сапожки и, посчитав сборы поконченными, пошёл своим, особым переходом в библиотеку. Там, всё так же с листами в руке, сидел Борислав.
— Ты один здесь? — спросил Святослав.
— Один, великий князь, Ягуба всем велел уйти. Что случилось?
— Гости уже съезжаются, а Рюрик посла прислал. Думаю, для пакости. Ты кстати здесь. Останься.
Князь подошёл к ларю, сел рядом с княжичем, мельком взглянул на рукопись, узнал «Слово», полистал, взял один лист, вытянул руку, отстраняя от себя, и прочитал молча, чуть шевеля губами и щуря дальнозоркие глаза.
— Да-а... — вздохнул он, — подводит зрение...
Вошли Ягуба и Рюриков посол. Ягуба отступил в сторонку, а посол прямо у двери поклонился поясным поклоном, метнул взгляд на Борислава, узнал княжича и заговорил торжественно:
— Великий князь, государь! Брат твой[53] и князь Рюрик Ростиславич тебе крепкого здоровья желает!
— Подобру ли доехал, боярин?
— Благодарствую, великий князь. От моего господина к тебе слово.
Святослав кивнул, приглашая говорить. Боярин помедлил и твёрдо, раздельно выговорил:
— Отпусти хана Кунтувдея, наградив за бесчестье.
— А известно ли брату моему и князю Рюрику Ростиславичу, что хан Кунтувдей меня поносными словами лаял и буйствовал в стольном граде? И что было то, почитай, уже месяц назад?
— Хан — Рюриков вотчинник, на его земле сидит. Ежели он виноват — суд над ним Рюриков!
— В Киеве я великий князь!
— Господин мой и князь велел передать, что ежели ты упорствовать станешь...
— Ты с кем говоришь, боярин! — перебил посла Святослав.
— Не я — князь Рюрик Ростиславич моими устами глаголет! — повысил голос боярин. — Ежели ты упорствовать станешь, то поднимется меж вами нелюбье...
— Грозишь? Да я тебя сейчас, невзирая на посольство твоё...
Но боярин, не дрогнув, продолжал ещё громче:
