Садриддин Айни - Рабы
Толпа оттесняла узников все дальше.
У соломенного базара стражники свернули с дороги и повели узников по узкой улице, идущей к небольшой площади, в сторону гробницы Хаджи Абдулхалика Гиждувани.[129]
Эта площадь была местом казней для тех, кого убивали тайно.
Раньше, чем зарезанный успевал остынуть, его волокли за ноги на кладбище, окружавшее гробницу, и бросали в какую-нибудь провалившуюся могилу. Так делали, чтобы поскорее скрыть следы казни от посторонних глаз.
Узники, знавшие это место, остановились в ожидании близкой смерти.
А на большой дороге в темноте раздавались крики и ругань. Скрипели колеса арб, ржали лошади, — там катился густой человеческий поток, торопливый и неудержимый.
Стражники постояли, ожидая, пока опустеет дорога, чтобы уединенно совершить казнь. Но дорога не пустела. Человеческий поток не убывал.
Тогда старший из стражников сказал палачам:
— Начинайте!
Услышав этот приказ, палач резким ударом короткой палки свалил на землю хатырчинца.
— Увы! Так я и… Не пришлось увидеть своими глазами… Стражники заткнули ему рот, придавив его к земле.
Вдруг раздался ружейный выстрел — дымок закружился над головами стражников и узников.
Старший стражник свалился на землю.
Палач, уже вытащивший нож из ножен, бросился на человека, державшего в руках ружье.
Но не успел добежать. Охнув, он сел на землю, получив в живот удар ножом.
Второй палач и стражники кинулись прочь.
Узников окружили джигиты, вооруженные ружьями, револьверами, большими ножами.
Они поспешно освободили руки узников, разрезая веревки, ободряя растерявшихся, уже простившихся с жизнью людей.
Хатырчинец, вставший живым и невредимым из-под ножа палача, сказал новому узнику:
— Твое чудо совершилось! Как тебя зовут?
— Меня зовут Рустам-Ашки, — ответил новый узник.
— Ого, да ты, оказывается, мой старый ученик! Я Урун-силач.
— Вы, оказывается, еще живы, мой учитель! — воскликнул Рустам, покрывая лицо его поцелуями.
— Да, но я двадцать пять лет скитаюсь, скрывая свое имя, меня знают по прозвищу «хатырчинец», потому что часто живу в Хатырчи. Поэтому-то вы и не могли знать, жив я или умер.
— Что это вы опоздали, Шифрау? Еще б немножко — и нас уже не было бы в живых!
— Простите, Рустам-ака. Мы не думали, что вас поведут казнить в первую же ночь, как только схватили! Мы шли сюда, чтобы задержать беглецов из Бухары, когда неожиданно увидели вас.
— Ладно. Что же происходит? Чем кончилась война? Где эмир? — спросил Рустам-ака.
— Эмир побежден, революционеры захватили город.[130]
— Да здравствует революция! — воскликнул Урун-силач, прерывая слова Шифрау.
— Вон они, беженцы. Бегут вместе с эмиром.
— Где же теперь сам эмир? — все спрашивал Урун-силач.
— Он удирает вместе с бухарской знатью, — ответил Шифрау, вглядываясь в дорогу.
— Вот он сам! — воскликнул он.
И джигиты, и недавние смертники взглянули на дорогу. В предутренней мгле двигался стиснутый людьми фаэтон со сломанными рессорами. Его тащила одна хромавшая лошадь. Верх фаэтона был низко опущен.
Фаэтон окружили, пытаясь оттеснить народ, вооруженные афганцы.
Из толпы беженцев отделился всадник с низко повязанной чалмой. Приблизившись к фаэтону, всадник наклонился и, заглянув под спущенный верх, спросил:
— Да будет государство крепким! Где желают остановиться их величество? Освятить дом своим царственным присутствием?
Из глубины фаэтона донесся слабый голос:
— В Джафаре, в доме Абдуллы-хозяйчика.
Поняв, что в фаэтоне едет сам эмир, узники и джигиты закричали:
— Долой эмира! Долой эмира!
Услышав эти возгласы, эмир, видимо, приказал ехать быстрее.
Лошадь, погоняемая безжалостными ударами плетки, пустилась вскачь, прихрамывая и спотыкаясь.
Вскоре фаэтон свернул с большой дороги и, выехав в Гиждуван, покатился по узким улочкам.
Проехав мост, через ворота шейха Таджиддина, эмир вступил в Гиждуванскую крепость.
А на маленькой площади, где эмирские палачи не успели совершить последней казни, вскоре не осталось никого.
Только факел, брошенный стражниками на краю канавы, чадил и мигал, угасая.
Часть четвертая
1920–1923
1
Эмир бежал, покинув священную Бухару.
За ним бежали крупные чиновники, богачи, муллы. Бежал и Абдулла-хозяйчик.
Но многие остались, затаились, выжидая, чем кончится революция в Бухаре. Баи оставались в своих усадьбах, купцы на своих базарах.
В приемной комнате Урман-Палвана сидел Бозор-амин и пил чай с хозяином.
— Если бог даст человеку целую лепешку, никто не в силах сделать ее половинкой, — начал свою речь Урман-Палван, обращаясь к своему гостю, и, отхлебнув чаю, продолжил:
— Вот позавидовали люди богатству эмира, сглазили его, на него и пали такие несчастья.
— А ведь я и сам, по наущению дьявола, собирался бежать. Но остался, положился на бога и дожидаюсь. Жизнь налаживается. Все эти босяки, что вначале вылезли было как грибы, теперь притихли, попрятались, опять опустили головы…
— Неужели вы верите, что они надолго опустили головы? — спросил Бозор-амин. — Ведь они не перестанут подкапываться под нас, не перестанут кляузничать, доносить на нас властям, нести всякие были и небылицы.
— Ну, если мы будем сидеть сложа руки, они опять осмелеют. Что захотят, то и будут делать. Да мы-то ведь не простаки. Нельзя ждать, пока они ударят нас топором под корень. Ну вот приказали нам власти, чтобы мы от каждой деревни послали представителя. Мы выбрали представителя. А кого? Сына нашего старосты. И хоть староста — это аксакал, а представитель — вакиль, народ вакиля зовет по-прежнему аксакалом — и как прежде боялся и слушался старосту, так и теперь боится своего представителя.
Бозор-амин кивнул головой, поддерживая Урман-Палвана.
— Мы у себя так же поступили.
— Так и должно быть. Нет леса без льва, нет моря без акулы. В каждой деревне есть свой лев и своя акула. Это мы с вами, и все выборы нам и впредь надо держать в своих руках.
— «Если в отаре есть хороший баран, отара не переведется!» — гласит пословица. Если такими баранами будут в наших деревнях наши представители, наша польза не иссякнет. Вот вам пример: я избран в нашей деревне сборщиком налогов и продовольствия. На это, понятно, божья воля, но представитель мне помог, дал мне хорошую справку, представил меня как человека сведущего, опытного, уважаемого, меня и утвердили! — похвастал Урман-Палван.
Появление Хаита-амина прервало тихий разговор старых друзей.
Все обнялись. Хаита-амина усадили на почетное место, прежде чем обстоятельно расспросить друг друга о здоровье.
В том году о новом правительстве Народной бухарской республики говорили во множественном числе — «власти». Может быть, потому, что единовластие эмира закончилось и во главе государства стал Совет назиров,[131] состоявший из нескольких человек.
Поэтому, как хозяин, читая молитву по случаю прихода нового гостя, Урман-Палван насмешливо изменил слова прежней молитвы:
— Подай, господи, чтобы меч властей наших был остер, походы властей наших безопасны. Святой лев божий и Бахауддин да опояшут их поясом победы.
— А вы, оказывается, молодцы! — одобрил Хаит-амин. — В прошлом году вы так молились за эмира, а нынче за властей. Сразу видно, устроились к новым властям на работу.
