Джесси Бёртон - Миниатюрист
Нелла пообещала Йохану, что придет сегодня. Они просидели целый час в камере, молча держась за руки, ни разу не потревоженные тюремщиком. Непередаваемые ощущения, которые она впоследствии описывала как свою первую брачную ночь. Контакт, когда не нужны слова. Они не говорили ни о Джеке, ни об Отто, ни о Марин, ни о Корнелии, ни даже о себе – вообще ни о чем. Слова утратили свою путаную, обманчивую власть, зато молчание с каждой минутой становилось все глубже и значительнее. Перед уходом она постояла на пороге, а он улыбался ей и казался странно помолодевшим и возбужденным, тогда как она чувствовала себя жутко постаревшей, как будто вместе с молчанием в нее перетекла вся его скорбь. И она понесет ее дальше, когда он взлетит, ничем не отягощенный и свободный.
Вернувшись домой, Нелла узнала, что Корнелия крепко спит после сильного снотворного напитка, который для нее с пугающей легкостью приготовила Лисбет Тиммерс. Кормилица явилась с восходом солнца. «Сегодня я могу вам понадобиться на целый день», – сказала она. Их взгляды встретились. Совсем недавно Нелла впустила ее в дом без лишних вопросов, и вот уже Лисбет хозяйничает в их доме, кормя грудью дочку Марин, а служанка дрыхнет наверху. Еще четыре дня назад полная незнакомка сидела в их кухне, как в своей собственной. Какие-то зерна доверия уже просматривались – та же Корнелия покорена ее пунктуальностью и знанием дела, – остается посмотреть, как эти зерна прорастут. Пока Лисбет не сказала ничего вызывающего, как всякая жительница Амстердама, она знает цену молчанию и вполне могла бы сойти за предмет обстановки.
…Неуверенная в твердости почвы под ногами, Нелла для надежности пошире расставляет ноги. Яростный ветер продувает ее насквозь, царапает кожу, словно кошачьи когти, его бы впору назвать январским, а не предвесенним. На ней капюшон и простая коричневая юбка Корнелии. Она оделась так, чтобы выдержать суровое испытание, вот только от жестокой правды этот наряд ее вряд ли защитит.
Йохана приодели в шелковый костюм серебристого отлива, а шляпу украсили залихватским пером, этакий сигнал публике: судите по одежке. Костюм того же оттенка, что и платье, которое он купил ей по ее прибытии в Амстердам, то и дело мелькает в толпе ярким пятном среди мышиных и черных сюртуков. Нелла вдруг приваливается к женщине рядом. От неожиданности та вздрагивает, но, увидев искаженное страхом лицо, смягчается:
– Все хорошо, милочка. Если не можешь, не смотри.
От этих слов у Неллы разрывается сердце. Как такая добрая женщина могла прийти поглазеть на подобное зрелище?
Нелла видит, как Барбис кладет руку на плечо Йохану, – и больше уже не смотрит. Она закрывает глаза, холодный бриз обжигает лицо, паруса хлопают, точно мокрое белье на ветру. А еще она слышит, как палачи волокут жернов, скребущий звук тяжеленного камня пробирает ее до самого нутра. Йохана, заранее привязанного одним концом веревки к жернову, подводят к самому краю пристани.
Толпа охает. Нелла чувствует, как горячие струйки мочи побежали по ее ногам в шерстяных чулках, тут же впитываясь в ткань, которая будет натирать кожу. Йохан заговорил. Наверное, он обернулся и ищет глазами ее, Марин и Корнелию. «Пусть он меня увидит. Пусть думает, что я за него молюсь». Но ветер уносит его последние слова, так что невозможно ничего разобрать. «Йохан», – говорит она шепотом, напрягая слух. Но разве может его слабый голос перекрыть общий гомон? Стоит же ему закрыть рот, как жернов скатывают в воду. «Йохан!» Все заканчивается громким всплеском.
Нелла открывает глаза, успевая увидеть поднятую белопенную волну, расходящуюся кругами.
Никто не шелохнулся.
– Он был одним из наших лучших купцов, – говорит мужчина. – Какие же мы болваны.
Толпа выдыхает, ветер треплет выбившиеся волосы.
– И никаких похорон, – обращается Арианна ван Кампен в пространство. – Из моря его уже не вытащат.
– Пойдет на корм рыбам, – откликается ее мать.
Кто-то в толпе на нее недовольно цыкает.
Нелла отворачивается. Не чувствуя ног, она непонятно как выбирается из толпы. Живая и мертвая одновременно. Она вместе с ним пошла на дно. Она прижимается к стене, изо рта течет слюна, внутренности выворачивает наизнанку. И тут ее что-то пронизывает, но не ставший уже привычным холодок, нет. Она поднимает глаза. Он похудел, а одет все в то же дорогое пальто Йохана, в котором ушел из дома. В голове ее мелькает безумная мысль, что это ангел-спаситель вытащил ее мужа из воды, вернул к жизни.
Но сомнений быть не может. Нелла поднимает руку в знак того, что она его узнала, и он медленно поднимает руку в ответ. Дрожащая пятерня, нежная ладонь, приоткрытый рот, застывший в скорби и оцепенении. В просвете между облаков вдруг ярко блеснуло солнце. К ней приближается Отто, его поднятая ладонь сияет в рассветных сумерках, словно звезда.
5
Конец мая, 1687
Зайди, будем упиваться нежностями до утра,
насладимся любовию;
Потому что мужа нет дома;
он отправился в дальнюю дорогу;
Кошелек серебра взял с собою;
придет домой ко дню полнолуния.
Притчи, 7:18 – 20Новая Голландия
Берт, держась за стену, идет по Херенграхт. Хорошо бы не столкнуться с кем не надо. Где-то здесь подрабатывает торговка селедкой, которая сразу его прибьет. А про этот дом он много чего слышал. Про молодую вдову, которая нашла на крыльце ребеночка накануне казни мужа и которая порубила на дрова великолепный кукольный дом. Сердце его забилось чуть быстрее. Вообще-то Берт случайно ни с кем не сталкивается – слепой от рождения, он вынужден заранее планировать свои маршруты, представляя себе опасность еще до того, как она станет реальностью.
Дело идет к лету. Улица нежится в долгожданном тепле. Черешня, которую его дружки наворовали, чтобы потом всем скопом лопать ее под Новым мостом, уже перезрела и начинает засыхать. В жару масло на столе превращается в лужицу, сыр покрывается пóтом и делается несъедобным, а эль больше смахивает на слабый чай. Мухи обсаживают копченую ветчину и робко жужжат, когда повариха пытается их прогнать с помощью крепкого словца и полотенца, чтобы, описав круг, снова вернуться к подвешенной лакомой плоти. Берт усмехается, мысленно сравнив себя с неубиваемой мухой, летящей через город, стремительной и глазастой.
Наутро после нашумевших похорон он прибежал в Старую церковь, пока вся банда дрыхла под мостом. Он прождал несколько часов в надежде, что она придет, но она не пришла. Он нашел свежую могильную плиту, но так как сам не мог ничего прочесть, за него это сделал пастор, прежде чем дать ему хороший пинок под зад: «Марин Брандт, – произнес Пелликорн раздраженным тоном. – 1656–1687. Все проходит».
Порасспрашивав выпивох в восточных тавернах, Берт кое-что узнал про жизнь Марин Брандт, ныне покойницы, на улице Херенграхт, в районе Золотой Подковы. Одни говорили, что она умерла от стыда за неблагодарного брата-содомита, – сама-то была такая правильная и набожная, вот сердце и разбилось. А другие говорили, что она умерла от постыдной любви и любовник до сих пор живет в ее доме. Ребеночка подбросили на крыльцо? Скажешь тоже. Да они его сразу спрятали, чтобы никто не видел, и уж, конечно, неспроста: кожа-то у него – жженый сахар. А еще там живет молодая вдова, которая, похоже, не собирается снова выходить замуж.
– Йохан Брандт не был содомитом, – вступила в разговор хозяйка таверны. – Знаете, как он расхваливал мою картошку? Настоящий мужик, хороший купец и отличный моряк.
– Точно, – подтвердил третий.
– Это враги Йохана решили подвести его под монастырь, да только себя подвели.
Какая-то правда в последних словах есть, потому что на следующий день после его смерти Джек Филипс, один из тех, кто на суде свидетельствовал против него, был найден в своей комнате с перерезанным горлом – то ли сам это сделал, то ли нет, так и не выяснили. Жалости он ни у кого не вызвал: во-первых, англичанин, а во-вторых, актер – этим все сказано! Выдавать себя за другого нехорошо. Разве Библия не учит говорить правду?
– После того как его утопили, все пошло наперекосяк, – продолжала хозяйка таверны. – Может, его вдова, в свои-то девятнадцать лет, и небедная, а вот акции ОИК начали падать. И все падают и падают.
– К войне идет, – сказал другой.
– И вода поднимается, – добавила хозяйка. Завсегдатаи дружно закивали головами, – когда они с ней соглашались, она наливала им до краев.
– Странные они, эти Брандты, – заявил первый. Видимо, он снял шляпу, так как на Берта повеяло пóтом.
– Откуда вы знаете? – спросил его Берт.
– Да знал я их когда-то, – ответил тот, а потом помолчал, неспешно крутя в руках шляпу. – Ох, и давно же это было.
Все посмеялись, не зная, как к этому относиться, в том числе и сам владелец широкополой шляпы. Но Берт все понял. От всей истории веяло печальным поражением.
