Портрет Лукреции - О'
Лукреция разглядывает каждую деталь, не отрывает глаз. Портрет показывает ее тело, лицо, руки, водопад когда-то длинных волос, спадающих на платье с оттенком наглого равнодушия к его геометрическому узору, а еще он обнажает то, что скрыто внутри Лукреции. Она любит его и ненавидит, она онемела от восхищения, она сражена его правдивостью. Ей не терпится показать его всему миру, она хочет скрыть его под тканью.
Лукреция поворачивается к Бастианино. «Как вы узнали? — хочет спросить она. — Как вы поняли?» И вдруг осознает, что внимание художника, как и всех в комнате, обращено только на одного человека — герцога Феррары.
Альфонсо задумчиво рассматривает портрет, постукивая по переднему зубу. Обходит его с одной стороны, наклонив голову набок, обходит с другой. Разглядывает вблизи, разглядывает издалека.
Лукреция косится на него краем глаза. С каждым мигом молчания Бастианино становится все больше не по себе, на его щеке подергивается мускул. Художник приехал в fortezza из самого города, потому что ему нужны деньги. Наверное, влез в долги, или не хватает на материалы для новой работы.
Бальдассаре отталкивается от стола и подходит к Альфонсо — нет, портрет ему не интересен, он лишь мимолетно скользит по нему взглядом, здесь другая причина: он предчувствует недовольство герцога и знает, что выразить его предстоит ему, как советнику. О, Лукреция поняла, теперь она знает! Кажется, будто она внезапно исчезла из комнаты или растворилась в воздухе. Ну разумеется! Герцогиня осталась на портрете. Она там. Лукреция больше не нужна, она может идти. Ее место занято, портрет будет вместо нее.
Все чувства внезапно обостряются. Лукреция слышит скрип сапог Альфонсо, дыхание Бальдассаре. Ощущает скуку слуг, монотонное течение их мыслей. Видит Джакопо и понимает: портрет написал он.
Конечно, он. Он смешал пигменты, натянул и разгладил холст, слой за слоем нанося imprimitura [58]; решал, где будет свет, а где — тень, выстроил композицию, чтобы перспективы и цвета соответствовали друг другу, как существительные, глаголы и причастия. Он написал ее волосы, блестящие и распущенные, добавил к стопке книг перо, пририсовал кисточку в руке, добавил живого блеска в глаза. Это все он. Может, Бальдассаре и оставил местами мазок-другой или сказал: «Вот так, посмотри тут…», а Маурицио изобразил сады и пригорки далеко за спиной. Но работу выполнил Джакопо.
И, словно прочитав ее мысли, словно его с Лукрецией до сих пор связывает то необыкновенное событие в коридоре delizia, Джакопо смотрит на нее.
В зале каждый рассуждает о своем, хотя и не вслух, ибо никто не посмеет высказать мнение, пока не вынесет вердикт герцог. Бастианино гадает, заплатят ли ему, закажут ли еще работу, сохранит ли он покровительство Альфонсо. Бальдассаре пытается понять, в каком Альфонсо сегодня настроении — в последнее время оно меняется непрестанно, — чего он ждет от своего consiglieri, велят ли ему освободить художника и мальчишек-подмастерьев от обязанностей при дворе, и каким именно способом. Маурицио мечтает поскорее покинуть это мрачное место.
Лукреция и Джакопо смотрят друг на друга. Она переводит взгляд с подмастерья на портрет и обратно, и в ее глазах светится немой вопрос. И Джакопо отвечает ей взглядом, крепко держится за угол картины, словно никогда не отпустит.
— Что ж… — голос герцога прерывает напряженное молчание. — Это чудо.
Бастианино едва не лишается чувств от облегчения, отвешивает герцогу глубочайший поклон и заверяет, как он рад, что его высочеству понравилось, он счастлив безмерно, ее светлость великолепная натурщица, с ней была не работа, а сплошное удовольствие.
Герцог кивает: это лучшая картина художника, сходство изумительное, безупречная светотень, а на лице герцогини такая глубина, такая серьезность, совсем как в жизни. Вне всяческого сомнения, на Бастианино повлияли работы Микеланджело. Разумеется, это сравнение придет в голову каждому, кто увидит портрет.
Бастианино сияет, кланяется на каждую похвалу. Ему выпала честь, уверяет он герцога, возможно, величайшая в его жизни; он всегда глубоко благодарен его высочеству за покровительство, и если господин чего-нибудь пожелает — чего угодно! — пусть тотчас обращается к нему.
Мужчины поочередно покидают зал. Сначала Альфонсо — он еще рассуждает о Микеланджело и манере изображения; за ним — художник, он щелкает пальцами за спиной, чтобы подмастерья поставили картину на пол, напротив стены; потом Бальдассаре, за ним — слуги. Один за другим они выходят; Бастианино немного отстает и спрашивает у Бальдассаре, удобно ли его высочеству герцогу оплатить портрет, хотя бы частично, любой сумме он, Бастианино, будет рад и в будущем готов выполнить любое его поручение.
На Лукрецию вдруг накатывает волна слабости; пошатываясь, она садится в кресло, пока не подкосились ноги. Сжимает подлокотники, набитые пружинистыми опилками, и чувствует, как в крови бродит вчерашний яд, будто стая жадных волков. Длинные ряды кирпичей изгибаются арками над ее одинокой фигуркой. Впрочем, не совсем одинокой.
На другой стороне комнаты стоит, прислонившись к стене, другая Лукреция, ушедшая в прошлое. Когда настоящая Лукреция уже будет в могиле, ее нарисованная копия продолжит улыбаться со стены, зажав кисть в руке.
Она оглядывается, заслышав шаги.
— …наверное, оставили в зале, сейчас принесем, — говорит Маурицио, и в дверном проеме возникают подмастерья.
Маурицио спешит к портрету, поднимает льняную ткань с пола, встряхивает и аккуратно складывает. Лукреция наблюдает как завороженная, вцепившись в подлокотники. Она не сразу понимает, что перед ней Джакопо.
— Ты в опасности, — говорит он.
От звука родного диалекта Софии наворачиваются слезы. Лукреция удивленно оглядывает подмастерье: глаза цвета озерной воды, низкий лоб, потрепанные края куртки — но на сей раз это она не в силах заговорить.
— Я… — Нужные слова застревают в горле. Она с трудом приподнимает руку, пытается показать на дверь, за которой остался Альфонсо, однако тело сковывает оцепенение, и рука безвольно падает на колено. — Да, — выдавливает Лукреция, сумев правильно сложить губы. — Ничего не поделаешь.
Джакопо не требует разъяснений, как она и думала, но встревоженно оглядывает ее и зал.
— Времени мало, — шепчет он. — Они скоро вернутся. Слушай внимательно. В задней части кухни есть дверь для слуг. Мы с Маурицио заткнем замок тряпками.
— Что? — Она переходит на родной язык, растерявшись от собственной копии в роскошном платье, виднеющейся из-за плеча подмастерья, который пытается усмирить непокорную ткань; от чудовищной боли, что вцепилась в ее голову, словно ястребиные когти; от холодного ветра, что на вдохе покрывает легкие изморозью; от этих слов — таких грубых, прямолинейных.
— Чтобы ты смогла открыть, — объясняет Джакопо торопливо. — Я буду ждать тебя в деревьях до рассвета. Позже — слишком опасно.
— Будешь меня ждать? — повторяет Лукреция непослушным языком. — То есть?
Он смотрит на нее с искренней тревогой. А потом вдруг протягивает руку и касается обнаженной кожи у плеча. Лукреция вздрагивает от изумления. Часть ее хочет отчитать подмастерье за наглость: как он смеет ее трогать, людям его круга запрещено к ней приближаться, а что сделает муж, если увидит, как разозлится отец…
Но прикосновение его пальцев, сегодня запачканных неровными зелеными пятнами, будто открытый океан, усеянный архипелагом неизвестных островов, несет в себе неведомые доселе ощущения. Они совсем не похожи на судороги прошлой ночи: по руке и шее расходится кругами приятное тепло, ее охватывает легкая дрожь, словно бабочки трепещут крыльями. Вот что такое нежность, забота. Ничего общего с тем, что она испытывала в постели в delizia, castello или здесь, в fortezza. Прикосновение Джакопо разрушает сокрытую в ней стену, продирается сквозь густые колючие заросли, обвившие ее сердце за годы одиночества и пренебрежения, ибо иного выхода у Лукреции не было. Его прикосновение уничтожает все препятствия, сметает их на своем пути.
