Филипп Боносский - Долина в огне
Отец Дар вздохнул.
— Погляди! — сказал он, указывая на груду бумаги. — Погляди-ка на все это!
Бенедикт встрепенулся. Он снова раздвинул занавески и выглянул в окно. Грузовую машину уже нагрузили доверху, и шофер заводил мотор. А те двое продолжали ломать крышу.
— Отец мой, — сказал Бенедикт, — разве вы уже слишком стары?
— Погляди! — повторил отец Дар, ткнув ногой в гору бумаги.
— Но вы можете найти другой приход, — сказал Бенедикт.
Отец Дар засопел и поднес к свету какое-то письмо...
— «... Навещу вас во вторник», — прочитал он и поднял голову. — В какой вторник?
— Ведь вам хотелось бы получить приход? — настойчиво допрашивал Бенедикт.
— Что? — спросил отец Дар.
— Приход, — тихо повторил Бенедикт. — Разве нет?
Губы отца Дара раздвинулись в улыбке, на лице появилось удивленное выражение. Он перечитал письмо и недоверчиво усмехнулся себе под нос, потом протер глаза и опять уставился на бумагу.
— Тысяча восемьсот восемьдесят второй, — пробормотал он.
— Я могу поехать к епископу, — заявил Бенедикт.
Отец Дар снова принялся за чтение.
— А-а... — только и сказал он.
— Отец мой! — вскричал Бенедикт. — Что же мы будем делать?
Услышав этот вопль отчаяния, отец Дар отложил в сторону письмо и поманил к себе мальчика. Когда Бенедикт приблизился, священник обнял его и притянул к себе. Бенедикт почувствовал запах шерстяного белья и немытого старческого тела.
— Что ты порываешься сказать мне, Бенедикт? — спросил отец Дар.
Мальчик понурился.
— Ты уже ничего не сможешь поделать, — сказал старый священник. — Так же, как и я. Скоро здесь будет стоять новая церковь. Ты будешь убирать ее и прислуживать отцу Брамбо. Вот и все.
— Ну, а вы, отец мой?
— Я буду делать то, что делают старики, — нетерпеливо ответил священник.
На улице раздался оглушительный треск.
— Но зачем же они разбивают?..
Священник оперся на плечо Бенедикта, подошел к креслу и с тяжелым вздохом опустился в него.
— Здесь уже ничего не осталось, — сказал он устало. — Вот потому они и ломают ее. — Он закрыл глаза, глубоко вздохнул и тихо добавил: — В этой жизни, Бенедикт, бедняки обречены все терять. Рабочие всегда терпят поражение... — Он открыл потухшие глаза и сказал с глубокой серьезностью: — Не осуждай нас, Бенедикт...
В наступившей тишине слышно было, как с грохотом падают листы шифера, и доносились голоса рабочих.
Бенедикт поднял наконец голову и посмотрел старику в глаза, но не выдержал, отвел взгляд и сказал без всякого выражения:
— Я ездил с отцом Брамбо к епископу.
— Ах, Бенедикт! — вскричал отец Дар, легонько толкая его кулаком в бок. — Это я заставил отца Брамбо повезти тебя. Ведь я дал обещанье, что помогу тебе поступить в духовную семинарию.
— Епископ сказал...
Отец Дар прервал его резким движением руки.
— Епископ, епископ! — вскричал он. — Я больше не желаю этого слышать! Всю жизнь я только и слышал: епископ сказал это, епископ сказал то. Слава богу, теперь со всем этим покончено! Можешь сохранить навечно, как тайну, в сердце своем все, что ты услышал от епископа. Ничего нового ты все равно мне не скажешь.
Он ткнул Бенедикта в грудь, будто тайна уже находилась в его сердце, и укоризненно прибавил:
— Ты будешь замечательным священником!
Бенедикт ответил ему такой печальной улыбкой, что отец Дар раздраженно воскликнул:
— Чего ты хмуришься?
Бенедикт молча смотрел на него. В его взгляде была такая откровенная жалость, что старый священник удивленно отпрянул, покраснел от стыда, потом побагровел от гнева и вскричал:
— Ты зачем ко мне пришел?
— Пришел к вам?.. — заикаясь, спросил Бенедикт.
— Ну да! Какое у тебя дело ко мне? — продолжал кричать отец Дар, потирая голову.
Бенедикт на мгновение задумался, потом поднял лицо к старику и медленно сказал:
— А если, отец мой, — он посмотрел на старого священника взглядом, полным сочувствия, — а если я поговорю с отцом Брамбо...
Таких холодных глаз у отца Дара он никогда не видел! Они метали искры, — эти старые, потухшие глаза. Резким рывком старик поднялся с качалки, которая продолжала сердито раскачиваться. Он подошел к конторке и стал со злостью, уже без разбора, рвать бумаги. Бенедикт с ужасом смотрел ему в спину. Он пытался еще что-то сказать, но ему свело губы. Он повернулся к окну, откуда неслись звуки разрушения. Плечи его дрожали, голова поникла на грудь.
И вдруг, не отдавая себе отчета в том, что делает, он оказался у двери. Ему захотелось перешагнуть порог и убежать отсюда без оглядки, ни о чем больше не думать! Но он в нерешительности остановился и поглядел назад, на сгорбленные плечи старика.
— Отец мой, я буду молиться за вас! — крикнул он, судорожно захлопывая за собой дверь.
15Но Бенедикт не мог сразу покинуть этот дом. Он посидел некоторое время на кухне, осматриваясь, словно желая запечатлеть ее в своей памяти, прежде чем уйдет отсюда навсегда. Услышав, что кошка скребется в дверь, он открыл дверь, взял кошку на руки, заглянул в ее сонные, зеленые глаза и погладил мягкую серую шерстку. Потом он вышел в сад и остановился. Скоро и от этого милого церковного сада ничего не останется! Он подошел к виноградным лозам у заброшенного колодца, сорвал маленькую гроздь жестких зеленых ягод, — каждая не больше горошины, хотя отец Дар старательно за ними ухаживал, — и стал задумчиво катать их в пальцах. Этим ягодкам редко удавалось дозреть: мальчишки срывали их, когда они были еще совсем зелеными; но считалось, что если б они дозрели, то стали бы прозрачно-янтарными и сладкими. Они казались Бенедикту такими безгрешными, невинными, эти облитые солнцем, свисающие гроздья, они вовсе не торопились дозреть, словно перед ними был такой же долгий год, как и прошлый. Все здесь дышит невинностью, подумал он, чувствуя, что сам он с ней навсегда расстался. Он обернулся, поглядел на дом, на котят, которые теперь вылезли из-под крыльца и кувыркались друг через друга; поглядел на забор, который в прошлом году покрасила миссис Ромьер. Теперь она могла уже об этом не беспокоиться... Он смотрел на котят и содрогался, думая, что их придется утопить. Ни в чем не повинных!..
На открытом воздухе особенно отчетливо слышались треск шифера и крики рабочих. Но людей он не видел: они были за домом. Он подошел к двери ризницы. Ему казалось, он видит все впервые: кухню, сад и на двери ризницы самодельную ручку из крученой медной проволоки. Почему он прежде не замечал, из чего она сделана? Он с любопытством ощупал ее, прежде чем просунуть в нее руку; потом потянул на себя тяжелую дверь, открыл ее и вошел внутрь.
Матовое оконное стекло слабо пропускало свет, но он так хорошо знал ризницу, что мог бы пройти по ней с завязанными глазами. Пол был крыт кафелем. Наискосок от двери стоял большой комод, над ним висело распятье. На худых ногах Христа краска облупилась. Направо от комода находилась низенькая скамейка, на которую преклонял колена священник, а возле нее — таз. В нем он сотни раз мыл чашу, вертел в руках эту сверкающую позолоченную посудину, разглядывая на ней чей-то стершийся лик. Он вспомнил, как удивился, узнав, что водосток отсюда проходит не в канализацию, а прямо в землю. Он был потрясен не столько этим фактом, сколько тем, что осмелился подумать, будто эта вода, в которой омывают священную чашу, уходит так же, как и простая вода, через канализационную трубу в реку. Тогда он так ясно осознал свое невежество и очень забеспокоился: много ли грехов совершает он, сам того не ведая?..
Бенедикт подошел к высокому шкафу и открыл его. Запах нафталиновых шариков, простого мыла и свежий аромат чистого белья хлынул на него оттуда. На плечиках висели его стихарь и ряса. При виде их он удивился и даже немного растерялся. Подумать только, — они спокойно висели здесь все это время, а ему-то казалось, что прошли годы. Люди голодали и мучились, их убивали, а его стихарь и ряса, сшитые по старой мерке, по мерке того Бенедикта, каким он был раньше, висели здесь, словно ничего и не происходило. Эти вещи ровно ничего не значили — они были вне времени и пространства! Казалось, неожиданно он, Бенедикт, охваченный унынием и тревогой, споткнулся о свой собственный труп, — если только такое могло случиться! — о воспоминание о своем прошлом, которое не имело никакого права вторгаться в его новую жизнь: ведь он только сейчас с удивлением осознал, что стал совсем другим. Он резко захлопнул дверцы, закрыл глаза и покачал головой. А затем, пытаясь проникнуться прежним благоговейным трепетом, прошептал с отчаянием: «Я в церкви!»
Он запер шкаф на ключ, который всегда торчал в замке, потом пошел в церковь. У двери он задержался, погрузил пальцы в чашу со святой водой и приложил их ко лбу. «Во имя отца и сына...» — зашептал он. Если позвонить в колокольчик, в полумраке церкви задрожат тени; кто-нибудь снаружи услышит и бросится прочь в страхе, что тут бродят привидения. Он медленно подошел к алтарю и, преклонив колена, долго смотрел на него. Алтарь был пуст, дарохранительница открыта, в ней уже ничего не лежало, но еще утром здесь служили обедню: потухшие свечи еще издавали слабый запах. С высоты на него смотрел Христос; его распростертые руки были прибиты гвоздями к кресту; ноги, скрещенные вместе, проткнуты одним большим гвоздем — не из золота! — грудь его кровоточила, на лбу под терновым венцом выступили капли крови. Слава тебе, царь небесный! Много лет Бенедикт не осмеливался глядеть на него; кровавые раны вызывали у него легкую дурноту. Потом он перестал его замечать и лишь смутно чувствовал его присутствие, его мучительную агонию. Но теперь мальчик сознательно его рассматривал, и раны показались ему живыми. Христос тоже страдал, подумал он, вспомнив о своем отце на заводе. Страданье — вот что приблизило его, Бенедикта, к Христу. Христос некогда был живым человеком, и страданья его были человеческими! Когда порой стремление к святости ослабевало в мальчике, он вспоминал о муках, которые претерпел Христос, и тогда его снова охватывало желание стать святым. Он хотел бы сейчас обдумать все это, ибо чувствовал, что стоит на пороге великой правды. Но вместо того он поднялся с колен и внимательно вгляделся в церковный полумрак.
