Леонид Корнюшин - На распутье
— Не быть тому! — закричали. — Не быть Москве под ляхами!
— Мы унию бояр-изменников не признаем! — заявил купец в лисьей дохе от имени торговых людей. — Мы Россию под пяту королю не отдадим — то наше, владыко, крепкое слово, и на том мы целуем крест.
Салтыков, багровый, осатанелый, пропихнулся к патриарху.
— Ты ответишь за бунт пред великим королем!
Но Гермоген был не из тех, кто мог испугаться. Он выговорил с несгибаемым непреклонством:
— Изыди, бес, беспутный изменник!
VIII
В Гурьяновом кабаке, крепко запертом на две завалки, при занавешенных окошках — горело лишь две жировых плошки — сидели торговые люди, сотенные, приставы и дети боярские. Купец из Замоскворечья басовито прогудел:
— А куды нам, сиротам, детца? Либо идти под ляшского короля, либо бить челом Димитрию, будь он неладен!
— «Бить челом Димитрию»! Чего ты городишь? Нам доподлинно известно, какой он «царь» — бродяга и жид!
— Кто бы он ни был, истинный Димитрий или же самозванец, но, кромя него, у нас нету знамени.
В кабак с черного хода влез, проведенный Улитой, человек в косматой звериной дохе. Когда же он сбросил мех, то пред сидевшими предстал князь Дмитрий Пожарский. Он опирался на суковатую ореховую палку. Сюда привели князя верные люди, он знал, что здесь решалось.
— Вы, стало быть, собираетесь посылать к вору гонца? — спросил он, глядя на купца в енотовой шубе.
Купец узнал Пожарского.
— А куды, князь Дмитрий Михалыч, спрашиваю, детца?
— Надо браться за оружие, спасать Россию.
— Вестимо… — нетвердо заметил какой-то купчишка, — да тутки бают про знамя. На Москве говорено, что царем у нас теперь Владислав.
— Ни под польского короля с сыном, ни под тушинского вора государство мы клонить не можем! — проговорил Пожарский. — Стыдитесь и бойтесь, чтоб не легло на всех нас Господне проклятие. Вчера в соборе вы слышали, что рек владыка.
— И все ж мы должны послать в Калугу нашего лазутчика.
— Надежного лазутчика я сыщу, — сказал стрелец с черными усами. — Поп Харитон надежен.
— Надо, чтобы, нисколько не мешкая, Димитрий шел бы к Москве, — сказал князь Засекин.
— У вора — те же ляхи, вы что, али слепы? — попробовал урезонить их Пожарский.
Но переменить настроение ему не удалось. Гурьян, проводив князя до ворот, сказал:
— Как по моему уму, то от тушинского вора зло и есть. Кабы не было этого беса, то не стоял бы ляшский король под Смоленском.
Два дня спустя поп Харитон, посланный в Калугу к самозванцу, был схвачен и доставлен в пыточный подвал к Петру Гнутому. Туда спустился и Гонсевский, заявивший палачу:
— Не выдаст — будешь бит сам!
Гнутый обиделся:
— Кажися, господин полковник, я стараюся.
На первой же пытке, распятый на дыбе, когда раскаленным железом стали жечь ребра, Харитон оговорил главных заговорщиков — Андрея Голицына, Засекина и Ивана Воротынского. Попа сняли с дыбы, окатили холодной водой. Гонсевский, как волк над жертвой, стоял над ним.
— Все, собака, сказал?
Харитон перекрестился:
— Как на духу — говорю истинно.
— Повтори дыбу! — приказал Гнутому Гонсевский.
Однако вторая пытка ничего не дала. Когда стало терпеть невмоготу и смрадная вонь наполнила подвал, Харитон завопил:
— Бог не простит мне греха: Андрея Голицына я оговорил понапрасну, а трое других посылали меня к вору.
Вылезшего из подвала Гонсевского встретил Михайло Салтыков.
— Что прикажете, господин пан полковник? — спросил услужливо.
— Посадить сих бояр под стражу и Андрея Голицына. Попа казнить. Ввести в Кремль немцев, а стрельцов всех вон из города! — распорядился Гонсевский. — Какие известия из Новгорода?
— Новгородские смутьяны заявляют моему сыну Ивану: пока послы их не вернутся, до тех пор польских и литовских людей в детинец не пущать, а как вернутся со списком грамоты о крестном целовании московитов королевичу Владиславу, тогда, деи, они и присягнут. Смутьянит Псков — оттуда, пан полковник, идут грамоты: готовы признать тушинского бродягу, а короля и гетмана порочат. Сын пишет мне, дабы мы поскорее отпустили новгородских послов, не то выйдет еще большая смута во вред его величеству королю и в пользу самозванцу.
— Отпустить послов, — распорядился Гонсевский. — Что в Казани? Вятке?
— Грамоты из Казани идут от имени боярина Морозова, а также Богдана Бельского, тут, пан полковник, туманно: что в Казани на самом деле, неясно, но все ж, видно, недоумок воевода Морозов с верниками город прямят под вора.
— Будет тебе известно, Михайло Борисович, что король и гетман Жолкевский сердиты на правящих бояр: города присягают вору. Мало стараетесь перед королем!
— Но за себя-то мне пред его величеством не стыдно. Уж я-то, кажись, стараюсь!
— Тобой король доволен, — кивнул Гонсевский.
IX
Казань бурлила, с утра, едва ободняло, на стогне пред воеводским домом зачернело море шапок. Воевода Морозов стоял уже целый час на крыльце, унимая людское скопище. Ремесленники, торговцы, купцы, холопья, разный мужицкий люд — все это море перекипало и перекатывалось волнами, в гуле голосов трудно было понять: куда тянул народ?.. Посунувшись вперед могучей грудью, воевода покрыл своим трубным голосом людскую разноголосицу:
— Казанцы! Торговые, ремесленники и холопи! Отдать государство под Сигизмунда — значит принять подлую унию, от которой нам до скончания века не избавиться. Отродясь, братове, не слыхано, чтобы Россия ходила под шляхтой! У панов не хватит пороху, чтоб русичи им покорилися. Лишь те, у кого нет ни чести, ни совести, могут проситься под руку Жигимонта. Тем вечный позор! Какой-никакой, но в Калуге у нас есть царь, и мы бьем челом ему, а не польскому королю.
Речь возымела действие: гул разом стих.
В толпе закричали:
— Будем целовать крест Димитрию!
— Кабы Димитрию, а то вору-самозванцу!
— Из двух зол выбираем… — задумчиво сказал есаул, весь пропахший порохом. — Куда худшее зло от короля и его шляхты. Бьем челом тому, кто ныне сидит в Калуге.
Речь есаула окончательно настроила под самозванца. Послышались выкрики:
— Отправить послов в Калугу.
Над толпой, став на колымагу, поднялся второй воевода — Богдан Бельский. Его не брала старость, лишь в куцей бороденке пробилась изморозь. Он стал почем зря поносить стоявший народ:
— Ах вы недоумки! Под кого вы хотите отдать государство? Под вора и жида — вот он каков, «Димитрий»! Головы у вас, у дурней, есть на плечах али вы вовсе спятили? Да этот «царь» пропьет всю Россию со своими б… И тебе, Морозов, должно быть стыдно! Царя надо выбирать всею землей!
С Бельского сорвали шубу, и через мгновение он полетел под ноги разъяренной, рычащей, жаждущей крови толпы.
Боярин яростно отбивался. Морозов тщетно пытался предотвратить убийство, сорвавши голос: его никто не слушал.
— Тяни его на башню! — раздался опять подстрекающий голос дьяка Шульгина. — Что он тут разошелся? Кинуть его с башни!
Бельского подхватили, поволокли, он лягался, норовя ухватить за патлы Никанора Шульгина. Когда втянули, крикнул:
— Вору, паскуды, продались! Ах вы сучьи дети… — и полетел камнем вниз.
…Через два дня после гибели Бельского была получена весть о смерти Лжедимитрия.
X
Король Сигизмунд целый день провел на коне, осматривая крепостные стены Смоленска после штурма 21 ноября. Взорванную часть стены защитники заделали так прочно, что, несмотря на стрельбу из всех пушек, разбить стену не удалось. Замерзший и проголодавшийся король, войдя в шатер, сел к жарко топившейся печке. Он ждал известий из Калуги о самозванце.
— Этого, ваше величество, сделать не удалось, — ответил секретарь.
У Сигизмунда начали стекленеть ледяные глаза — что было всегда, когда его охватывал гнев.
— Но мой универсал калужане получили?
Секретарю была известна выходка одного ремесленника: во время читки универсала он показал под хохот толпы голую задницу.
— Да, универсал был оценен благожелательно, но наглый самозванец сумел запугать калужан.
Король видел, что секретарь, дабы угодить, лжет.
— Аудиенции у вашего величества просит касимовский царь!
— Пусть войдет.
Хану Ураз-Магмету, старому татарину с лицом будто скроенным из сморщенной желтой овчины, понравился прием у поляков, и король был доволен татарином: тот показал себя при штурме города молодцом. Сигизмунд доброжелательно кивнул ему:
