Валентин Костылев - Кузьма Минин
Пожарский и Минин погнали стрельца за дьяком Еремеем Еремеевым. Когда тот пришел, высокий худой щеголь с большими усами и бритой бородой, похожий лицом на польского пана, Кузьма, кивнув в сторону спящего посла, подмигнул:
— С Осипом поедешь… К его королю Матфию. Одного-то нельзя его пустить. Видать, слаб. Грамоту повезешь.
Пожарский сказал строго:
— Только гляди! Сам держись! Да не болтай… Не ровен час, новгородцы узнают. Грамота важная, государственная. Собирайся! Береги грамоту пуще своего глаза.
После отъезда новгородских послов в Земском совете состоялась торжественная аудиенция, данная Пожарским цесарскому послу. Нарядно одетый Кузьма Минин с низким поклоном поднес ему осыпанную драгоценными каменьями саблю и другие редкостные вещи:
— Прими, высокий посол пресветлейшего и державнейшего из государей, наш скудный дар.
Вечером в двух повозках под охраной стрельцов Грегори и Еремеев уехали в Австрию.
Проводив их, Пожарский сказал с улыбкой:
— Ну, Кузьма Минич, куда мы теперь царей денем?
— Посмотрим, Митрий Михайлыч, может, и сами раздумают. А вот что! Опять из лавры пришли соборные старцы Серапион Воейков и Афанасий Ощерин. Опять торопят в Москву. Говорят, сам келарь Авраамий Палицын к нам собирается… Пожарский поморщился:
— Старая лиса!.. Нет ему покоя… Везде он, Сигизмундов холоп! Насмотрелся я на него в лавре.
Кузьма улыбнулся:
— Есть такие бати… Молока не хлебнет в пятницу, а молочнице и в великую субботу не спустит. Ну, да мы знаем, как с ними поступать… Пускай хоть лопнет, раньше времени никуда не пойдем. Ляпунов поторопился, да что из того вышло!
* * *Проводив новгородских послов и австрийского, Кузьма, живший с Мосеевым и Пахомовым в одной избе, велел принести браги. Сняв с себя кафтан и расстегнув ворот, сел за стол.
— Ну-ка, любезные, покалякаем перед сном.
Родион и Роман не заставили себя просить.
— М-да, соколы, — покачал головою Минин, наполняя кубки. — Хитры короли заморские. Ой, хитры! Так и норовят обмануть нас, простачков, и каждый по-своему… Ну, пейте, други! Хоть немного отведем душу. Устал я с послами возиться.
Все трое выпили.
— Кабы бог меча не дал, давно бы топиться надо! У них так: чья сильнее, та и правее. То я понял и у Жигимонда, и у Осипа, и у свейского Делагарди… Великое благо — ум и язык, да не многие могут ими пользоваться. И даже королевские вельможи. Проболтался ведь спьяну Осип-то.
Минин рассмеялся. Потом подошел к двери, прислушался, закрыл окно и тихо сказал:
— Цесарь-то Матфей тоже против Жигимонда! Слыхали? Мы с Митрием Михайлычем хотим того… масла в огонь подлить — цесарева брата Максимиль… Не выговоришь никак… Максимильяна… к нам на престол позвать. По совести, на кой нам бес он нужен? Как и Владислав так же, и как Филипп свейский… А грамоту отослали, прося Максимильяна… Чуете? То-то будет, коли Жигимонд узнает!
Минин тихо засмеялся, погрозившись на Пахомова, который сидел нос повеся. Темнее тучи.
— Ты у меня не дури! Знаю я всё! Ну, пейте за здравие воеводы, за Митрия Михайлыча… Близится пора! Не успел поправиться князь, опять ему страда.
Минин налил еще по кубку.
— Э-эх, что-то теперь поделывают у нас в Нижнем? — вздохнул он. — Как там моя Татьяна?.. Ругает, поди, меня.
Кузьма задумался. На воле слышались дружные песни ополченцев.
— Наливай еще! Будем пить этот вечер, а завтра вы пойдете в Москву. Отправим мы вас. Опять вся надежда на верных гонцов. Узнайте, что там? Дело близится к походу. Услышите, что мы тронулись, идите из Москвы в Троице-Сергиеву лавру. Там и ждите ополчения.
Песни послышались совсем около дома.
— Слушай! — насторожился Минин. — Смотри, как поют! Дружно, весело!.. Благодарение господу!
Минин широко перекрестился.
— Слышал? Вот будь каким! — сказал он Пахомову.
Роман, красный, потный, тяжело вздохнул, выйдя из-за стола.
— Что я могу поделать?! Сердце-то, небось, болит? Как увижу ее с Константином, так (господи, прости меня, грешного!) руки на себя наложить хочется.
Минин строго посмотрел на Романа.
— Э-эх, молодчик! Не думаешь ли ты, будто у одного тебя сердце? Думай мало о себе, а много обо всех, не будь себялюбцем!.. И станешь счастлив. Давно я приметил в тебе такое… Берегись! Сгниешь, как гриб под лопухом, отвернутся от тебя все.
— Не то ли я тебе говорил? — разгорячился Мосеев. — Измучился ведь я с ним, Кузьма Минич, точно с малым дитею.
— Даешь ли слово в твердости?
— Даю, — тихо ответил Роман.
— А теперь спать!.. — сказал Кузьма, снимая сапоги. — Пора уж. Петухи поют.
* * *Роса не сошла с травы на улицах, как из дома Минина в одежде странников, в лаптях и с котомками за плечами тронулись в путь Мосеев и Пахомов. Выйдя за ворота, они сняли широкие войлочные шляпы и помолились на все четыре стороны.
С крыльца следил за ними Кузьма. Они увидели его, поклонились ему. У обоих на глазах слезы. Эту ночь Минин спал беспокойно, часто просыпался и молился, а во сне разговаривал сам с собою, поминая Нижний, короля Жигимонда, Грегори, Новгород, митрополита Кирилла… и теперь лицо его было бледное, улыбка усталая, хотя он и старался казаться бодрым.
— Добрый путь! Храни вас господь!
Родион и Роман быстро зашагали посредине улицы, направляясь к московской дороге. Пели петухи. В садах просыпались пичужки. Мычали коровы.
На берегу небольшого пруда у городского вала Наталья колотила вальком белье. Удары валька гулко разносились в утренней тишине.
Пахомов отвернулся. Ему бросились в глаза желтые рубашки Константина.
— Не оглядывайся, иди прямо! — покрикивал на него обеспокоенный этою встречей Мосеев.
* * *В Ярославле появился Авраамий Палицын. Он приехал от имени Троице-Сергиевой лавры торопить Пожарского с выступлением в Москву, говоря, что его надоумил «сам святой батюшка Сергий преподобный» прибыть в Ярославль. Минин посоветовал Пожарскому холодно обойтись с Палицыным.
Украинские казаки, прибывшие в Ярославль несколько позже Авраамия с жалобой на Заруцкого, донесли: «Не батюшка Сергий преподобный надоумил Палицына, а закадычный друг келаря, с которым он бражничает, подмосковный атаман Дмитрий Тимофеевич Трубецкой».
Слух прошел под Москвой, что из Польши подходит со многими эскадронами к Москве грозный королевский воевода Хоткевич. Больше всех перепугался этого сам Авраамий. Не он ли присягал королю, не он ли получал разные подарки от него и не он ли изменил ему, вернувшись домой! Ныне он боится королевской мести. Вот почему и в Ярославль пожаловал.
Рассказали эти же украинцы Кузьме и другое: Заруцкий тайно от своего собрата князя Трубецкого ездил к Хоткевичу в лагерь под Рогачев с изменническими помыслами. Об этом узнали казаки, откачнулись от него и грозят его убить.
Наконец-то! Минин всегда считал князя Трубецкого честнее Заруцкого. Он говорил, что Трубецкой упорною осадою Кремля помогает нижегородскому ополчению. Долгое сидение в осаде истощает силы польского гарнизона. Минин ценил эту заслугу Трубецкого.
Но он хорошо знал, что князь не любит его, Кузьму. «Мужик хочет честь взять у меня!» — гневно воскликнул Трубецкой, узнав о выступлении ополчения из Нижнего. Трубецкой никак иначе его и не называл, как «мужиком» и «Куземкой». Но Минин привык не обижаться на гордецов. «Грешен! Каюсь! Посади мужика у порога, а он уж и под образа лезет. Так и надо. Кафтан сер, а сам будь смел!» Поляки тоже, дразня бояр, писали: «Да и теперь у вас не лучше Андронова Кузьма Минин, мясник из Нижнего Нове-града, казначей и большой правитель. Он всеми вами владеет!» Нелегко было боярам слышать такие насмешки от панов!
Обласкав украинцев, наградив их деньгами, одарив сукнами, Пожарский и Кузьма проводили их обратно в Москву. Они наказали украинцам поведать там всю правду о нижегородском ополчении. «Пускай казаки видят в нас братьев, а не врагов!.. Мы скоро придем и вместе с вами выгоним панов из Москвы!..»
Ополчение начало готовиться к походу. По улицам шли все новые и новые толпы ратников, прибывших из разных мест. День и ночь горели горны в кузницах. На всех площадях башмачники шили и чинили сапоги и бахилы. По улицам в направлении к лагерю двигались подводы с рогожами, лаптями, с мешками хлеба, круп, сеном, лопатами. Около них бодро шагали полковые артельщики и стрельцы. Лица озабоченные, разговоры — негромкие, вдумчивые. Из литейных ям к Съезжей избе привезли последние пушки. Их должен был принять сам Пожарский.
В полдень, двенадцатого июля, около Съезжей избы собрались литейщики и пушкари. Тут же стал Буянов со своими молодцами, ожидая выхода Пожарского.
Все с нетерпением ждали князя, которому в последние дни недужилось: снова разболелись незажившие раны.
