Валентин Костылев - Кузьма Минин
— А к пастве тверд? Будут ли его слушать? Это — главное.
— Будут.
Минин задумался:
— В крайности, есть у меня люди, помогут.
Пожарский укоризненно посмотрел на Кузьму.
— Горячая голова у тебя, Минич!
— Обойдешь да оглядишь, так и на строгого коня сядешь. Нужда заставляет.
— Не жесток ли Буянов? Как ты думаешь?
— Слаб.
— На него многие жалуются, особенно люди знатных родов: «Опричнину опять-де вы заводите?»
— На одном добросердии правда не устоит. Сам знаешь! А за Кирилла спасибо тебе, князюшка, низко кланяюсь, хорошо придумал. Пастырь кроткий, послушный надобен. Пошлю к нему я верных людей да денег дам им, да сукон и тафты для подарка митрополиту…
— Обрадуется старик! Забыли его, похоронили…
— Оно и ладно, — улыбнулся Кузьма. — От кого получит мзду и место, тому и предан будет. Так водится.
Минин собрался уходить. Пожарский вдруг остановил его:
— Да, забыл я тебе сказать… Вот память-то какая стала! Морозов мне сегодня шепнул: татарин к нему, его бывший холоп, прискакал, — Биркин из Казани будто бы подходит… Недалеко уже от Ярославля, а с ним татарский начальник Лукьян Мясной…
— Да неужто!
— Совсем забыли мы о нем, а он о нас не забыл.
— К добру ли?
— Раскаялся будто… На помощь идет.
— Только не верю я, Митрий Михайлыч. Ой, не верю!
— Что так?
— Смуту идет он чинить. Как есть смуту.
— Ты думаешь?
— Крест могу целовать в том… Опасайся его, не верь.
В полночь Кузьма ушел из дома воеводы, провожаемый князем до самых ворот. Оба были расстроены известием о приближении Биркина.
* * *Минин не ошибся.
Придя в Ярославль, Биркин прежде всего начал каяться и обелять себя. Он жаловался на протопопа Савву. Корысти ради якобы протопоп начал смуту в Казани, добиваясь митрополичьего престола. По словам Биркина выходило, что один он честный человек да казанский дьяк Шульгин. Остальные все воры и обманщики.
Снаряженное казанцами войско было тепло одето, обуто и хорошо вооружено. Оно состояло только из дворян и посадских, которым Биркин насулил «золотые горы». Вместе с казанцами пришел отряд татарской конницы, предводимый отважным наездником Лукьяном Мясным. Он сказал Пожарскому, что татары послали его помогать нижегородцам, «истомясь о порядке».
Не прошло и недели, как Биркин уже начал охаивать «дело нижегородских мужиков». Он хотел и в Ярославле быть первым воеводой, но ему сразу дали понять, что он должен во всем подчиняться Пожарскому. Да и поживиться оказалось в Ярославле нечем. Предстоявший же вместе с нижегородцами поход к Москве кроме новых лишений не сулил ничего иного казанским дворянам. Люди, которых Биркин подбирал себе, привыкшие в дни боярского и польского владычества к легкой наживе, громко возроптали на нижегородцев. Их охватила досада: «зря пришли».
Узнав, кроме того, что и выборов царя в Ярославле не будет, что обещание, данное в грамоте, Пожарский и Минин хотят нарушить, Биркин думал привлечь к себе народ порицанием за это нижегородских вождей. Во всеуслышание на собраниях ратников он назвал Пожарского и Минина обманщиками.
— Вот глядите, чего они добиваются! Зачем им царь, когда они сами царями умыслили быть?.. Им мало одного обмана, жди от них еще и других обманов. Всё у них на обмане построено.
Вспомнил он и попов, прослышав об их недовольстве. Подлил и здесь масла в огонь. Обижают, мол, духовенство.
Пошли ропот и споры: кто за Пожарского и Минина, кто за Биркина. На площади дошло дело даже до кровопролития. В окрестностях города осмелели разбойники, наводили панику на крестьян. Пришлось начать жестокую борьбу с разбоями, грабежами и нарушениями порядка. Казанские дворяне и этому стали мешать, нападая из засады на стрельцов, уходивших для ловли разбойников. Они первые повсюду буянили, предаваясь пьянству и разврату.
Кузьма не вытерпел и призвал на воеводский двор Биркина и Лукьяна Мясного. В горнице были только Пожарский и Кузьма.
— Чего ты добиваешься, Иван Иваныч, мутя народ? — спросил Минин, сумрачно глядя на Биркина.
— Кто тебе наклеветал на меня? — грубо ответил Биркин.
— Об этом все знают. Уже и кровь пролили твои люди. Выходит: «Прости, господи, согрешение мое, да опять за то же». Так, что ли?
Биркин с усмешкой пожал плечами:
— Вольно же вам!..
— Умей грешить, Иван Иваныч, умей по чести и каяться.
— Ну, уж увольте, — пробормотал Биркин. — Уйду я от вас! Чем лаптю кланяться, поклонюсь уж лучше сапогу. Бог с вами!
Кузьма отвернулся к татарскому начальнику:
— А ты, Лукьян, тоже с ним?
Стройный, средних лет, с добродушным русобородым лицом, мурза встал, приложил ладонь к груди и слегка поклонился:
— Татары сказали: «Помогать!» — я и буду помогать… Зачем пойду в Казань? Меня ругать будут в Казани.
— Стало быть, остаешься? Добро! Казанские татары радеют о государстве лучше казанских дворян.
На следующий день Биркин повел свое войско обратно в Казань.
Боярин Морозов, бывший казанский воевода, пришел к Кузьме с поклоном. Забыл и свою боярскую спесь.
— Бог спасет тебя, Кузьма Минич, благодарствую, что прогнал Биркина!.. Будь проклят он вовеки! Он и дьяк Шульгин! Воры они, воры! Выжили они меня из Казани.
— Ты чего же, боярин, раньше молчал?
— Боялся.
Минин покачал головою: ему непонятна была эта боязнь.
О размолвке Минина с Биркиным слух прошел по всему ополчению. Гаврилка с товарищами повсюду говорили: «Минич выжил казанских зазнаек вон из Ярославля, не принял их в ополчение за их бездельные речи про царский выбор…»
С отрядом стрельцов Кузьма смелым налетом окружил большую разбойничью шайку, много бед причинявшую ярославцам, и взял в плен прославленного атамана шайки Петра Отяева. Его судили на площади всенародно и отправили под сильным караулом и в цепях в Соловки «для неисходного сидения» в земляной тюрьме. Отяев тоже был некогда вельможею: стольник тушинского самозванца — он состоял с Филаретом Романовым в одной свите, окружавшей Лжедимитрия II, и дружил с Романовыми.
Перед отправлением его в Соловки Кузьма дал наказ Буянову не пожалеть батогов «на прощанье».
Но вот пришли отрадные вести от Черкасского из Красных Холмов. Неприятеля удалось выбить из Антониева монастыря. Воры в страхе побежали на юг. Отряды Заруцкого из-под Углича тоже были изгнаны, многие казаки побратались с ополченцами. Лопата-Пожарский тоже действовал успешно. Он отогнал неприятеля от Пошехонья, а Переяславль-Залесский занял ополченский воевода Наумов. Обо всех этих победах ополчения глашатаи возвещали народу на площадях и набережной, прославляя храбрость и честность ополченских воевод.
Приехал в Ярославль и митрополит Кирилл. По просьбе Пожарского он приказал попам за богослужением молить «о даровании побед земскому вселюдскому воинству».
Власть Пожарского и «Совета всея земли» снова окрепла. Происки Биркина ни к чему не привели. Недовольные притихли. Число сторонников Пожарского и Минина еще больше возросло. Об избрании царя в Ярославле теперь никто и не поминал. Митрополит Кирилл на первом же собрании церковного совета строго-настрого запретил попам болтать об этом. Попы притихли.
IV
Из-за Волги надвинулась темная грозовая туча. Она быстро охватила небо.
Около шатров началась суета: втаскивали оружие, развешанную по сучьям одежду, торопливо накрывали пушки рогожами; в дула пихали солому; с криками загоняли лошадей в конские дворы.
Пала огненная стрела в Волгу. Загремел гром. На улицах бежали люди, коровы, овцы. Поднялся сильный ветер, закружились столбы пыли, потемнело в глазах, трудно стало дышать. Всё утонуло в мареве сухого бурана. В стены домишек хлестало песком, будто градом. Опять молния — и снова оглушительные раскаты грома.
Хлынул ливень. Забушевали потоки дождевой воды в канавах.
К дому Пожарского осторожно прокрались два человека. Стукнули в ворота. Вышел слуга Пожарского Сенька Жвалов.
— Чего шумите?.. Кто такие?
— Сенька, отворяй!.. Пусти! Вишь, погода!
Ворота открылись. Сенька шепнул:
— Дома нет…
— Все одно. Пусти…
— Ну-ну!..
Проскочили в сени. Начался шепот. Стрелец Ошалда, Сенькин свояк, прислал сюда, а зачем — то должно быть ему, Сеньке, ведомо.
— У Кузьмы он, — прильнул к обоим Сенька. — Грамоту послы привезли из Новгорода… Игумен Геннадий да князь Оболенский… склоняют к шведам… Признайте, мол, королевича Филиппа царем, тогда неопасно вам будет идти к Москве… В спину никто не ударит. Хотят признать… Вишь, им к Москве без того идти не мочно… Гоношат[58] все о себе больше. Установим, мол, мир с немцами и пойдем на поляков.
