Андрей Иванов - Харбинские мотыльки
— Что-то слышал, но при чем тут моя посылка?
— Как это? Вы что, не знаете, что посылаете? И кому?
— Меня просто попросили переслать пакет. А кому, там было написано.
— Да, там было написано — Шарко, а получил Сирк.
— Ну и что? Я тут при чем? Я и не знаю, кто этот Шарко-Сирк.
— А откуда мне знать, что вы на самом деле не знаете? А вдруг знаете?
— Нет, не знаю.
— Вы уверены?
— Уверен.
— Хорошо. Даже если это так, это не снимает с вас ответственности за соучастие. Дело в том, дорогой друг, что Артур Сирк — опасный человек, государственный преступник, член национал-социалистической организации, участник антигосударственного заговора.
— Опять имена, национал-социалистические лидеры, партия, Балтийское братство, и снова Сирк: — Был арестован, бежал из этой же самой тюрьмы, в которой теперь сидите вы, разыскивается, действует под партийной кличкой Шарко. Вы ему посылаете литературу и говорите, что ничего не знаете. Как это понимать? Как мне вам верить? Кто поверит в то, что вы — художник, всего лишь глупый русский человек, который не понимает эстонского языка и не знает, что происходит в Эстонии? Это слишком наивно. Вас печатают в эстонской газете. Вот ваши статьи. Не ваши?
— Мои… — Ком в горле, мои статьи: Boriss Rebrov, kunstnik. — Я… о поэзии…
— О поэзии! Ха-ха-ха! По-э-зи-я! При всей моей доброте даже я не могу поверить в то, что вы не читаете газет, ничего не знаете. Не получается. Скажите… Откуда у вас эта посылка? Кто вас просил связаться с Сирком?
— Мне ее прислали из Харбина. По просьбе некоего Каблукова, Алексея Каблукова…
А дальше я изложил все. Пошли они к черту! Я к этому не имею ни малейшего отношения! Пусть сами расхлебывают!
Следователь попросил меня все это подробно описать. Я согласился. Писать там нечего. Быстро написал. Он посмотрел.
— И это все? — спросил так ехидно.
— А что еще?
Задал пару вопросов о Терниковском и квартире на Леннуки: вот так, они уже откуда-то знали, что я там побывал!!! Вот так работают — все про всех откуда-то знают. Ты тут ходишь, думаешь, картинки малюешь, а за тобой следят. Зашел чаю попить, сухарь съесть, а уже в списках!!! Охранная контора — недреманное око. Отпираться было бессмысленно. Сказал, что забрел случайно. Сказал с кем…
Полицейский усмехался:
— Ну, ну… Случайно посылку Сирку послали, случайно зашли к Тер-никовскому на антигосударственный съезд… Не слишком ли много случайностей, Ребров? Мне будет трудно сделать так, чтоб вас не интернировали.
— Куда?
Тут у меня коленки затряслись, по ногам побежало электричество, так стало стыдно и страшно. — Куда? Куда? — Я раз тридцать спросил «куда?»… Так стыдно.
— Куда-куда? — ехидничал следователь. — Не бойтесь, не в Россию. Ну, сошлют на острова или в Тарту. Что приуныли? Не хотите? Тогда пишите заново и подробно!!!
Потребовал, чтоб детально описал сходку на Леннуки: кто там был, что говорил, всех выступавших. Дольше часа сидел, писал. Принесли чай, дали сигареты, обращались вежливо. В конце передо мной поставили большую коробку, в которой я обнаружил все мои бумаги, что они изъяли при обыске у меня. Попросили помочь следствию, и, чтоб им не возиться, я должен был быстро найти все относящееся к этому делу. Я нашел быстро письма от Алексея, там было и то, с адресом Шарко. Следователь был доволен. Пообещал походатайствовать, чтоб не высылали.
— Вот, подпишите еще вот это, — подсунул бумагу.
— Что это?
— Это заявление о вашей лояльности эстонскому государству, что вы не состоите в запрещенных партиях, что вы согласны сотрудничать, если понадобится, и так далее… Формальность! Давайте, подписывайте! Не хотелось бы вас терять из виду. На островах никто не говорит по-русски. Что вы там будете делать? Вы же ничего не умеете… Погибнете там, сопьетесь, сдохнете, как собака, под каким-нибудь забором…
Я подписал. Отпустили. Но все равно бумаги, включая наброски новеллы, задержали. Будут проверять. Обещали вернуть в течение полугода, а то и меньше, как управятся. Я сказал, что торопиться незачем, там нет ничего, только литературные опыты, дневники. Полицейский сказал, что как пить дать назначат штраф. Это обязательно. Остальное — как придется. Попросили не уезжать из Ревеля.
* * *все эти дни оттирал раствором пол, заделал замазкой все щели, но пыль откуда-то все равно лезет; как только свет, так сразу видно: лиловая пыль плавает в воздухе, даже не пыль, а волокна… сейчас плавает в воздухе пыль, через месяц опять полезут мотыльки… всю одежду пожрали… драил в чулане тоже, там нашел много куколок, толстенькие, крепенькие, давил, а потом вымел все и вынес
Май 1935свои бумаги я получил очень скоро; штраф был небольшой, заплатил Н. Т. - я совсем издержался. Дурацкая ситуация. Пришлось объяснять. Его жена смотрела на меня, как на полного идиота, и сильно злилась. Смотрела на меня и презирала. Н. Т. был ужасно подорван, переживал. Так неловко. Но разве я как-то виноват? И что он из-за меня нервничает?
Вечером разбирал записи, открыточки Милы расставлял повсюду, чтоб повеселее стало на душе, хотя грязь: и внутри, и снаружи, и эти цветистости — грязь, грязь! Грязь! И никакие это не чувства, а просто похоть, я знаю. Но надо же как-нибудь скрасить. Вот еще интересная мысль: в тюрьме я себя чувствовал чистым, святым. А как вылез на свет да в каморку свою вошел — снова я и опять жалкий и задрипанный. Тидельманну тоже пришлось объяснять. Кажется, поверил. С фрау Метцер поговорили. Сильно разволновался. Успокоил себя работой: драил пол и скоблил доски; под обоями тоже, кажется, образовалось: нащупал, выковырял пальцем — точно: твердые шарики — отодрал кусок, глянул туда: эти шарики всю стену облепили, отодрал всю бумагу на стене и газеты под нею, травил и скоблил нещадно.
* * *В чулане снова появились мотыльки — видимо, после обыска расшевелили что-то, вот они и полезли. Взялся убирать. Вдруг в окно кто-то камешек кинул. Сперва подумал — показалось, убираю дальше, слышу снова: тюк! Выглянул — кто-то там есть. Погасил весь свет. Вышел в коридор, пошел по лестнице вниз, постоял на крыльце, на всякий случай в темноту кликнул тихонько. Нет ответа. Возвращаюсь к себе — Лева, сидит в кресле, весь бледный, страшный, лунный свет на коленях держит. Голосом утробным говорит, что его Тополев послал разобраться со мной; я не понял, что значит разобраться; стало жутко; в каком смысле? Он объяснил: Тополев хочет знать все, что я говорил в полиции: слово в слово — врать бесполезно — он все равно узнает. Я заверил его, что про него ни слова не сказал, заверил, что они откуда-то про Ивана и про Леннуки уже знали. Терниковский у них на крючке. За ним установлена слежка. Почту читают всю. Тщательная перлюстрация! Как в библиотеке, сидят и читают письма! 12 часов в сутки! Наняли всех уволенных русских учителей — теперь они письма читают и доносы пишут! Вот так.
Лева махнул рукой и уронил голову:
— Черт с ними со всеми, Борис, — сказал он из последних сил, — не могу я больше все это терпеть. Пойми, если б только делом мы занимались, все было бы как нельзя хорошо, потому что на одном спирте можно было три дома купить, и мыло и ботинки армейские хорошо шли… Но даже по армейским ботинкам стали вычислять, понимаешь, как навострились проклятые на границе — думал: купим заставу и дело пойдет, не тут-то было! Увидят, что люди ходят в контрабандных ботинках и на допрос, пытают до ужаса, все заставы усилили, собак поставили. А тут эти листовки еще… Я передам Тополеву твои слова, только все это излишние предосторожности. Уверен, что пока мы тут с тобой сумерничаем, он несется в Швецию. Видел паспорта у него, несколько паспортов. Давно готовился к отходу. Бросит он нас. Хорошо хоть кабак успели открыть, хотя бы туда наш спирт вливается. Но мало, не хватает, Боря, не хватает мне этого.
Я хотел вставить, что и хорошо, что бросит: надоел он тут, горло давит, но Лева говорил и говорил, половины им сказанного я и не понимал, потому что он был чуть ли не в бреду. Остался ночевать у меня. Чай пить не стал, кажется, и не понял, что я ему чай предложил. Он даже подняться не смог. Ботинки скинул и остался в кресле сидеть. Просил свет не зажигать. Так и сидел. А под утро я проснулся из-за него. Он сильно стучал зубами и бредил, я испугался. Думал, он замерз; растопил; не помогло — ему плохо было. Вскочил и, стукаясь о двери и косяки, спотыкаясь на лестнице, ушел кое-как. Я смотрел из окна в коридоре, как он переходил улицу: несло его, качало, бросало из стороны в сторону, шел не разбирая дороги.
С утра пораньше взялся за уборку, травил и драил в чулане, пыли поднял — жуть! Мотыльки летели из щелей! Туча!
В самом разгаре ко мне постучали, и странно так постучали: игриво — тук-туки-тук! Будто пальцы пробежали по клавишам. Открываю: Мила! С мужем! С покупками и вином! А у меня открытки, ею подписанные, всюду расставлены — зачем я их расставлял?
