Григорий Хохлов - Доля казачья
На вопрос о демобилизации на фронт он ответил, что пока об этом не может быть и речи — неблагонадёжные мы.
— И здесь вам найдётся настоящее фронтовое дело. Партия и правительство решило проложить прямую железнодорожную ветку. Через тайгу, по болотам и марям, всего сорок пять километров. И это будет чуть ли не вдвое короче, чем вести её в обход, по увалам. Вот это и будет ваш фронт и доля вашего участия в победе, которая непременно будет за нашей армией. Так что, вопросов больше не должно быть. Стране нужно стратегическое сырьё — ясень. Он идет в авиационную промышленность, и мы поставим его нашей стране столько, сколько потребуется. Вопросов не должно быть. Кто не доволен, тот может сразу же отказаться.
Никто не понял коменданта Ершина, когда же лучше отказаться, всё одно, по его намеку, исход ясен, в любом случае — смерть!
Но все советские люди включились в работу для фронта под лозунгом: «Всё для фронта!»
Трасса была, действительно, непредсказуемо трудной. Тут не только тракторы, но и лошади вязли так, что их не могли вытащить из болота. Одна голова лошадиная торчит из топи, и вытащить её оттуда уже невозможно. Обезумевшее животное разрывается от вопля о помощи, но никто уже не в состоянии помочь лошади. И она плачет нечеловечьими слезами, крупными и прозрачными. И молит людей: помогите! Тогда охранник выстрелом в ухо прекращал её муки. И он не мог смотреть спокойно на всё происходящее.
Работали мы и в утреннем тумане, который тяжёлым смогом висел над болотами. И холодно было, как в погребе. И в полуденный зной, когда не знали рабочие, куда деться от болотных испарений. И начинались различные заболевания, которые могли перейти в эпидемию.
Но люди превозмогали себя и находили в себе силы подняться и идти на работу, и так каждый день, пока не падал человек в горячечном бреду. Тогда уже всё было ему простительно, он болен, и серьёзно.
И непонятно было, откуда здесь, на этой каторге мог быть такой патриотизм. Но он был и невиданного размаха. И если бы тогда людям сказали, им надо лечь вместо шпал под рельсы для того, чтобы пошёл паровоз, то они сделали бы это не задумываясь, так надо фронту!
По болотам мостили гати из срубленных деревьев, засыпали их грунтом и на них уже клали шпалы и рельсы. Но бывали такие места, что бревна клали и в два и в три слоя. Но дорога, не смотря ни на что, строилась необычайно быстрыми темпами. И никого не надо было подгонять. Надо!
И мы написали письмо Сталину. Нет, мы не жаловались на нашу каторжную работу и бытовые трудности. Мы просились на фронт и только на фронт.
Ответ был очень и очень лаконичный, в его неповторимом духе вождя.
«Уважаемые товарищи!
Григорий Лукич и Роман Григорьевич!
Я остался очень доволен, прочитав ваше письмо. Искренне рад, что у нас есть такие герои как вы. Но ваше время ещё не пришло, надо подождать! Сейчас ваш фронт — работа! И только работа. Ваши трудовые показатели изумляют меня и не только меня, но и остальных руководителей. Таких, как Лаврентий Берия и другие товарищи, которые не верят даже самим себе.
Казаки успешно воюют на фронте и побеждают!
Ждите! И никогда не теряйте надежды.
Иосиф Виссарионович Сталин»
Это письмо многих повергло чуть не в шоковое состояние. И в первую очередь коменданта Ершина Ивана Ксенофонтовича. Снял он свою, разом промокшую фуражку с головы, и тяжело присел на крыльцо комендатуры проветривать свою лысину. И на мощный его нос катились капельки пота, но он не замечал их. И они болтались там, тоскливо ожидая своей участи.
— Да, Бодровы, с вами точно скучать не будешь. И без погон оставите и без штанов.
Много ещё чего рассказывал наш дедушка нам, своим внукам. Но больше всего нас затронула одна интересная для любого ребенка новость — на бывшем участке, где раньше стоял огромный дом Бодровых в нашей родной станице, зарыт клад. И зарыл его сам дедушка, в самые трудные для него времена. Подтверждала это и бабушка Екатерина Даниловна, но что там было спрятано, они нам не говорили.
— Возле дома стоит один могучий кедр, во всей округе нет там кедров, так что ошибиться никак невозможно. Под ним есть камень, кусок скалы, тоже больших размеров. И с его восточной стороны зарыт наш клад. Только даётся он хорошим людям, добрым и честным, именно такими вы и должны быть в жизни. Тогда клад вам и откроется, только чистым людям.
Доброе лицо дедушки сияет своими голубыми, небесной чистоты, глазами. Сейчас они разгорелись юношеским задором.
— Может и не даться клад, если вы к нему с плохими мыслями подойдёте, и такое в жизни бывает. Но отрыть его надо обязательно, для вас казачат, моих внуков, это много значит. Вся ваша жизнь будет у вас, как на ладони, когда к кладу подойдёте. И если где-то в вашей жизни у вас всё же ошибка вышла, то тогда вы это почувствуете сами. Поэтому старайтесь, мои внучата, и живите мои милые, за всех нас живите. А клад, он и сам будет рад вам открыться, и он давно ждёт вас.
Лишь бы кедр наш уцелел, его ещё Василий Иванович, мой дедушка, посадил. Он так и сказал тогда:
— Это веха в жизни всего рода Бодровых, уцелеет он, значит, живы и мы будем, берегите его.
Не дожил дед до окончания своего срока выселок, что-то плохо ему стало прямо на лесной деляне, кольнуло сердце. Застонал он и потихоньку присел на ближайшее поваленное дерево:
— Тяжко мне. Не надо врача, не суетитесь, знать и мой час пришёл. Не суетись, Роман, это уже ни к чему, всё без толку будет! Положите меня под кедр умирать, я свой дом вспомню. Пусть и меня кедры простят, не душегуб я какой, а жизнь наша такая. И всё же она интересная, хотелось бы ещё пожить. И дожить до хороших времён, ой как хочется!
Тут и кукушка неизвестно откуда взялась и села на соседнее дерево, деловито поправив свой застиранный сарафан. Улыбнулся через силу Григорий Лукич и тихо её спрашивает.
— Кукушка, кукушка! Сколько мне жить осталось.
А та старается, бестия, отсчитывает ему года, и дедушке легче стало на душе.
— Я всегда знал, что ты лукавишь и нас обманываешь, но ты хорошее дело делаешь, иначе и жить бы не стоило. Я люблю вас всех! — и рука его безжизненно упала на мох, как на самую мягкую в мире постель.
Так и похоронили его там, на выселках, где только его душа и освободилась. Присела она на ветки дерева и тоскливо смотрела на плачущих людей, а их очень много было. Трёхкратно отсалютовал ему комендантский взвод охраны, уже как истинному герою-казаку. А казаки наши все его поцеловали на прощанье. Со слезами на своих затуманенных глазах.
— Прощай, наш атаман, один из лучших сынов Амурского казачества. Без тебя пусто стало в нашей жизни, невосполнимая потеря у нас!
Сейчас дедушка был негласно свободен. И поэтому был достоин всех этих и других почестей, как истинный герой. Хотя он довольствовался и здесь, в этой нелёгкой жизни, самым и самым малым..
А бумага о полной его реабилитации придёт намного позже, через многие годы. Всего лишь невесомая и серая бумажка, а за ней золотая душа человека, которого уже давно нет. И напрашивается простой, но очень трагичный вопрос — за что он страдал и погиб.
Нет человека! И никак его уже не вернуть, очень обидно, до слёз! Через сорок лет мы, любимые внуки его, отроем тот заветный дедушкин клад. По-другому у нас всё не получалось. Все мы были уже взрослыми людьми, обременённые своими и общественными делами.
Не было уже того могучего, нашего заветного кедра, от него остался только грандиозный по размеру пень. А вокруг его два молодых кедрёнка весело штурмовали такое влекущее своей лазурью небо. Наверно его внуки, как и мы, новое поколение. Нашли мы и камень, который столько ждал нас и наконец-то дождался внуков. Но и он молчун не выдержал, его северная сторона, покрытая мхом, вся увлажнилась.
— Родненькие вы мои! — может, нам показалось, а может, всё это звучало в наших душах.
И камень не выдержал, вот тебе и «бессердечный, как камень». Напрасно так говорят, напрасно!
С восточной стороны мы копали там землю, и всё происходило, как на кладбище. Может быть потому у нас так ассоциировались все чувства, что тоскливо смотрел на нас ещё крепкий фундамент нашего родового дома-гнезда. Но дома уже давно не было, и вот эта гулкая пустота и навевала нам кладбищенскую тишину. Скоро лопата уткнулась во что-то твёрдое, это была крышка сундука, всё, как в романах о пиратах. Только у нас день был на дворе и светило яркое летнее солнце.
Вместо тёмной ночи, да ещё редко выглядывающей бледной и окровавленной луной в романтических произведениях.
Окованный железом дубовый сундучок сохранился в самом лучшем виде. Видимо, дедушка наш знал, что делал и дуб выбрал не напрасно. Даже время не смогло источить его доски, сундук гудел под нашими руками, как настоящий бубен. И создавалось такое впечатление, что он стал крепче. Крышка его легко открылась и мы увидели там медный кувшин древней работы то ли маньчжуров, то ли гольдов. Скорее всего первых, а сколько ему было лет, никто того не узнает.
