Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна
«Дочке лучше стало, поднялась… А то лежала, свесив с ложа головку… — думал Азач. — Может, сейчас помогает матери украшать покойного разноцветными лентами… Столько лет, как и дочке, было мне, когда умер дедушка… А бабушка покинула сей мир следом за ним. Потом моя мама… Вот и отец… Храбрый был воин. Смерть воина — в бою с врагами, которых хватает у каганата — русы, угры, печенеги, арабы… Но умер отец дома: тихо и мирно».
Тёмные низкие тучи, твёрдая могильная земля, холодный ветер, пробирающий до костей, хворая дочь, вечная нужда… Азач поднял голову к небу: «Скоро пойдёт дождь…» Действительно он пошёл, и струи смягчили курганную землю… К вечеру Азач успел срыть могильный холм.
Хазарин разжёг костёр, сел поближе к огню и протянул к нему пальцы рук. И когда они согрелись, начал обводить ими кругообразно шею и голову: этими движениями язычник снимал с себя усталость энергией, заряженной в кончиках пальцев костровым пламенем[101].
Наступила ночь, но главное сделано. Деревянный настил молодой хазарин будет поднимать с восходом солнца. Теперь он в крутом берегу сделает укрытие и ляжет отдохнуть.
Утреннее солнце выглянуло невесёлым: тускложиденьким, жёлтым и сморщенным. С таким же настроением принялся за дело Азач: чуткий, тревожный сон его в береговом укрытии так и не сумел восстановить силы. Но пока хазарин обдирал дубовые брусья и расчищал вход в галерею, лучи повеселели, заиграли радужно на двери, ведущей в подземное помещение. Азач проник в него и увидел сферический выбеленный потолок, похожий на верх крытой кибитки… Вот почему жена и сказала дочке, что папа идёт готовить для умершего повозку…
Пол этой подземной «повозки» настелен из каменных плит, стены, как и потолок, тоже побелены. Азач помнит, что они с отцом это делали, когда хоронили деда; маму здесь погребали женщины и их, мужчин, в могильник не брали…
Когда солнечный свет проник поглубже, Азач увидел её в ещё не истлевших одеждах; она лежала на боку, поджав к подбородку ноги, — в таком положении оставляли в могильниках всех умерших женщин… Так же были расположены и кости бабушки. А чуть подальше вытянулся во всю длину скелет деда. На спине хоронили мужчин.
Рядом Азач обнаружил заржавленный меч, лук без тетивы, которая уже сгнила, нож без ручки, кресало, кремень, стальной шлем гвардейца, кожаный пояс с золотыми бляхами. Хазарин хотел его взять, но он рассыпался… Валялась уздечка и седло. Трогать их Азач не посмел, дабы не повторять ошибки, как с поясом…
Стояли то здесь, то там глиняные кувшины с едой и питием. Тут же разбросаны кости домашних животных — лошадей, овец и собак, те, которые окружали усопших при жизни, умерщвлённые и положенные на каменный пол галереи. А у мамы ещё хорошо сохранились наручные и нагрудные украшения.
В углу выбрал свободное место для отца, но не удержался и наклонился над черепом дедушки… И заглянул в пустые глазницы. Нет, Азач не сказал бы, что они пустые, — хотя точно видел тёмные впадины вместо глаз: внук, будучи маленьким, когда глядел в зрачки деда, хорошо запомнил их, — они, смеясь, искрились. Сейчас, и он явственно зрил, из глубоких глазниц черепа смотрело на него что-то, не схожее ни с чем на земле… И взгляд из глубины этого нечто действовал на Азача пугающе и в то же время завораживающе. Он будто давал молодому хазарину возможность хотя бы на миг проникнуть в непонятную для простого смертного тайну — тайну жуткого колодца, который влечёт человека при жизни, но дна его он достигает, кажется, только умирая…
Воздух в могильнике стоял тошнотворный и густой и, может быть, от его избытка Азач почувствовал, что закружилась голова. С ним не случился обморок, и он не потерял сознание, а как бы впал в короткий, но глубокий сон, словно под воздействием сильного гипнотического взгляда…
«Что со мной произошло?.. Душно! Надо быстрее наверх… Воздух со степи слабо проникает сюда», — Азач, не осмеливаясь больше смотреть на череп дедушки, выбрался наружу.
Здесь вовсю царил солнечный свет. Степь, смоченная обильным дождем, ожила: распрямились и позеленели высокие травы, засвистели суслики, поднимаясь из нор на задние лапки, птицы оживленно защебетали, закружились над холмами орлы и ястребы. Недалеко от могильника пробежала пугливая кабарга. Азач посмотрел ей вслед, подумав, что кто-то гонится за ней, взял в руки лук. Но предполагаемого преследователя так и не увидел… Звонко заливался в яркой вышине жаворонок.
«Бог Тенгре! Это ты даёшь свет на землю и обилие на ней жизни… Слава тебе, слава!» — возликовал молодой хазарин и, повесив на шею пояс[102], упал на колени и начал молиться.
Он понял вдруг, что жизнь продолжается, и продолжается и для отца, ибо душа его сейчас странствует в небесных чертогах на пути к богу… И ещё понял Азач, что надо хоронить близких усопших не с печалью, а радостью!
Вернувшись домой, он долго смотрел на спокойное лицо отца, лежащего посреди жилища в лентах и травах. Через день сын перенёс его в могильник и воздвигнул высокий курган.
* * *Радость тоже охватила душу кагана, когда он узнал, что на охоте погиб Менаим!.. Знал Завулон, чьих это рук дело, и воскликнул, обращаясь не к Яхве, а к своему родовому богу Тенгре: «Слава, слава тебе, свершилось правосудие! Кровь моего двоюродного брата, бывшего тудуном Саркела, отомщена… Ай да шаман! Так обставил умерщвление утешителя, что и комар носа но подточил… Правда, царь Ефраим не верит в случайную гибель родственника. Верит — не верит… Доказательств- то нет никаких! Остался бы жив шаман, приблизил бы к себе его… Толковые, преданные люди нужны мне в Итиле. А то здесь всё больше тех, кто готов подличать в любое время дня и ночи… Столько развелось иудейских советников и прислужников, что несть им числа…
А как возносят они меня! До небес!.. Со стороны посмотреть, я у них — драгоценный ларец, в который не то чтобы что-то положить, а который трогать нельзя. Но это лишь видимость. Также, как будто, мы и делим власть с царём Ефраимом… Дудки! Но с этим пока поделать ничего невозможно!»
Каган в сей ранний утренний час заглянул по уже укоренившейся привычке в длинный мраморный зал без окон, освещённый лишь настенными факелами, вставал на заре и шёл поразмышлять наедине с самим собой сюда, где в огромных стеклянных сосудах, поставленных в ряд, в специальном растворе, секреты которых знали жрецы Тенгре — коловыры, плавали тела некогда могущественных правителей и полководцев народов, покорённых хазарами…
В этом полутёмном помещении хорошо думалось о суетности земного мира и былом величии тех, кто стал мёртвыми рыбами… Вон третий в ряду с пришитой к туловищу головой — иберский правитель, пятый и шестой — прославленные арабские полководцы Абд-ар-Рахман и Джеррах, прозванный «недосягаемым». Да вот всё-таки настигли, забальзамировали и заточили в стеклянный сосуд…
Завулон вспомнил из «Истории агван» Моисея Наганкатваци[103] о том, как чуть более двух столетий назад хазары умертвили и правителя Тбилиси.
Засмеялся недоверчиво над тем местом рукописи, где Моисей описывал хазарских воинов, что якобы они, как «безобразная, гнусная, широколицая, безресничная толпа в образе женщин с распущенными волосами» устремилась в Закавказье.
«Трусливый, хитрый армяшка! — криво усмехнулся Завулон. — В ту пору часть и его соплеменников носила косички, исполняла дикие пляски перед своими идолами, как и мы, и билась на мечах в нагом виде…»
Хазары подошли к Тбилиси, но жители города смогли выдержать натиск. Длительная осада хазарам ничего не дала, и они зимой отступили — нечем было кормить огромные табуны, которые они пригнали с собой. Тбилисцы, увидев уходящие полчища, вынесли на стену города вместо головы тыкву — «аршин в ширину и аршин в длину, вместо ресниц — несколько обрезанных ветвей, место бороды оставили безобразно голым, на месте носа — ноздри шириной в локоть, редкие волосы на усах… и кричали: вот ваш государь, возвращайтесь, поклонитесь ему!»
Каган не забыл этой карикатуры. На следующий год он захватил город и, когда привели правителя, приказал отрубить ему голову, так как на стене якобы была выставлена его, кагана, голова без туловища, а затем пришить и поместить в сосуд с раствором.
«Всемогущий Яхве! — обратился Завулон к иудейскому богу. — А ведь почти сто лет нам пришлось выдержать войну и с арабами, которая велась с перерывами и переменным успехом…»
А началась она в 654 году, когда полководец Хабиб ибн-Маслама занял Армению и Грузию, а Сальман ибн-Рабиах аль-Балхи — Азербайджан. Брат последнего Абд-ар-Рахман захватил Дербент и двинулся на столицу хазар, которой являлся тогда город Беленджер.
Беленджерцы выдерживали осаду в течение нескольких дней, несмотря на мощный натиск арабов, пользовавшихся метательными орудиями, а затем, дождавшись помощи, атаковали противника и разгромили. Вместе с Абд-ар-Рахманом погибло четыре тысячи его воинов…
