Франтишек Кубка - Мюнхен
— Мой? Он умер через год после войны, — сказала она. — Об Ирке мы узнали поздно, где-то в июне девятнадцатого. Пришли полицейские и спрашивают у мужа, нет ли у нас от Ирки каких-нибудь писем, открыток и вообще чего-нибудь. Мы сказали, что нет. И тут они нам выдали как гром среди ясного неба: «Вы знаете, пани, что его повесили?» У меня ноги подкосились, я закричала. А они говорят: «Пани, не шумите, иначе можете оказаться за решеткой…» Потом они залезли к нам в шкаф, в чемоданы, просмотрели мое шитье — все что-то искали. Не верили, что от Ирки не было писем. Мой все это время лежал, отвернувшись к стене, и не сказал ни слова. Только когда они ушли, мы оба заплакали… Ирка был хороший парень, а виселица — это плохой конец. На фронте его не убили, а повесили свои же! А что плохого он сделал? — Тетя говорила спокойно. — Вы присутствовали при казни?.. Как он себя вел?
— Этого я не видел. Я потом стоял у гроба…
— Вот как получилось… — покачала головой тетя и сняла с головы платок. Капельки пота выступили у нее на лбу. Ее седые волосы были стянуты сзади в узел.
— На что вы живете?
— Я? Сдаю квартиру одному холостяку, пожарнику, а потом, как видите, стираю… Она показала на галерею, где стояло корыто с замоченным бельем. — Я бы и вам могла стирать, если хотите.
— Спасибо…
— Вот и хорошо… А Ленин действительно умер?
— Умер.
— А ведь неправда, что о нем здесь у нас говорили и говорят, да?
— Неправда…
— Я рада услышать это от вас, пан Мартину.
Ян улыбнулся:
— В России уже нет панов!
— А здесь есть, пан Мартину. И старые, и новые.
— А как поживает Фанинка?
— И о ней вы не забыли? Вышла замуж за крестьянина, у нее трое детей. Говорят, она все еще хороша собой… Ирка ее очень любил. У вас нет ничего на память от Ирки, пан Мартину?
— Нет, только здесь, в сердце.
— Вы очень добры.
Все было сказано. Ян встал:
— Я еще к вам зайду.
— Приходите, с женой приходите. Вам ведь не будет стыдно войти с ней ко мне: вы говорили, она бедного происхождения.
— Мы придем.
И тут тетушка медленно произнесла, словно у нее окаменел язык:
— Война закончилась, вместо императора у нас теперь Масарик, но ничего не изменилось. Только муж мой отмучился и Иржичека нашего повесили. А я по-прежнему в этой дыре без окон, все так же стираю, а чтобы я была сыта, этого сказать не могу… Приходите…
К кому еще нужно зайти? Он не знал. Ему не хотелось искать бывших однокашников. Все уже стали большими господами. Мать рассказала ему об этом с горькой усмешкой. Ярда Цейнек — доктор медицины[5]. Он женился на дочери крупного помещика из Либуше, и венчал их сам пан аббат. Олдржих Змек стал доверенным лицом Англобанка. А вот отличник, племянник главного интенданта Рерих, который утверждал, что будет военным врачом, служит всего лишь ассистентом где-то в Пршибраме, а Яначек… О Яначеке мать ничего не знала. Калиба сейчас директор деревообрабатывающей фирмы, женился на Вальде, своей старой любви.
— Они остались верны друг другу, — с укоризной сказала мать.
Ян понял. Маша и он не остались верны друг другу! Он спросил:
— А что с Машей?
Мать покраснела.
— Маша? — задумчиво спросила она. — Профессор Совак ее оставил. Теперь она преподает в лицее во Франции. Она — доктор философии и чего-то пишет.
— Откуда ты это знаешь?
— Кто-то мне об этом сказал, я уж не помню кто.
До позднего вечера просиживали Ян и Таня с родителями. Ян-старший покуривал и слушал рассказы сына. Свою историю Яну пришлось рассказывать не один раз. Они сидели у керосиновой лампы в кухне, где старики привыкли проводить время в военные годы, когда не было угля. Яну хотелось почитать, но уйти от стариков он не мог. Он купил себе много новых книг, но углубиться в них мог только поздно вечером, когда все засыпали.
В эти часы мать любила говорить о политике.
— До войны мы считались «позолоченными» нищими, но теперь у нас отобрали и позолоту. Отца наверняка скоро выгонят с работы. Многие лезут на те места, которых добились старики. Мы не верили, когда к концу войны пошли слухи, будто Австрия распадется. Тогда, в октябре, мы болели, оба лежали в постели с гриппом. И вдруг в полдень прибегает Комаркова и говорит: «Дорогая пани, нужно вывесить бело-красный флаг. У нас республика!» Отец сказал ей: «Так повесьте этот флаг!» И больше ничего не говорил. Я не знала, то ли он радуется, то ли сердится. Вот и пришла свобода! Президент теперь есть, а что толку?!
Так роптала мать. В тишине долгих вечеров неустанно слышался ее жалобный голос. На коленях у нее вертелся Еник, внук русского безземельного крестьянина, работавшего где-то в Сибири кочегаром на паровозе.
Она гладила ребенка, восхищалась его глазками, лобиком, ручками и ножками, целовала их и спрашивала малыша, как когда-то спрашивала Яна:
— Еничек, ты мой? Скажи, что ты мой.
Еник очаровательно улыбался.
— Скучно, — говорила Таня, когда они оставались с Яном одни, и это русское слово, трудно переводимое на другие языки, означало не только скуку, но и тяжкую печаль, и бог знает что еще, но более всего тоску по чему-то, что уже прошло и никогда не вернется.
В серых буднях тянулось время, а порой казалось, что оно вообще остановилось.
— Почему Таня не рассказывает о своей молодости? — спрашивала мать.
— Вы бы не поняли, — уже по-чешски отвечала Таня.
Так жил недели и месяцы во вновь найденном доме Ян Мартину.
Так он дождался рождества.
Приготовления к празднику напомнили Яну о детстве. Суеты и неразберихи было больше чем достаточно. Тане пришлось научиться печь местные сладости. Пан Комарек принес елку, которую сначала спрятали в саду, чтобы Еничек ее не увидел. Когда Еничек засыпал, начинали вырезать игрушки из цветной бумаги и разбирали стеклянные украшения, которым удалось пережить войну. Мать, как всегда, утверждала, что, наверное, скоро умрет, потому что кулич в духовке съехал набок, и плакала, вспоминая о том, как во время войны у них с отцом была совсем маленькая елка с тремя свечками: одна — для отца, другая — для нее, матери, а третья — для Яна, о судьбе которого они тогда ничего не знали.
Утром в сочельник в гостиной уже стояла наряженная елка, и отец с Яном укрепляли свечи, чтобы вечером их можно было быстро зажечь. Во второй половине дня отец с матерью ходили на кладбище. За ухой на плите в это время следила Таня, а Ян играл с Еником.
Родители вернулись с кладбища раскрасневшиеся от мороза. Мать принялась бегать от стола к плите и от плиты к столу, держа в левой руке зажженную лампу. Она светила на куски поджаривающегося карпа. Это она делала каждый год в сочельник, и отец всегда опасался, что может возникнуть пожар. Таня поставила на стол хегеровский фарфор («Такой есть еще только у дочери кралупского старосты!» — говорила мать), а потом обе женщины переоделись. Таня нарядила и Еника. Дедушка Ян Войтех зажег свечки на елке и позвонил стеклянным звонком.
Бабушка взяла внука на руки и пронесла его в гостиную. На стульях лежали подарки. Они были не богатыми, но все были рады и целовались, желая друг другу веселых праздников.
Поскольку число членов семьи было нечетным, Еничеку пришлось сидеть на коленях у Тани, чтобы обмануть судьбу, которая якобы из нечетного числа всегда отбирает одного человека.
Уха была густая. Жареный карп отдавал золотистым цветом, отец Яна снова закурил сигару.
— Ты бы мог написать рождественские стихи, — сказала мать Яну и с подавленным видом добавила, глядя на Таню: — Да, Ян был поэтом!
Это слово «был» отражало всю материнскую боль. Был, прежде чем ушел на эту войну, которая ожесточила его! Был, прежде чем исчез в России. Был, прежде чем своевольно, без родительского согласия и благословения, женился на Тане, сидящей здесь за столом, милой и хорошенькой, но все же чужой. Разве может эта иностранка понимать поэзию рождества, если у них там больше празднуют пасху, да и то теперь, наверное, не отмечают? Почему она не ходит в русскую церковь на Староместской площади, где молебен служит русский епископ и где всегда полно русских, которые молятся за свою страну и за возвращение царя? Царя убили, убили праздники, убили бога, все убили. А Яну, судя по всему, там нравилось…
Все это было в коротком слове, сказанном матерью.
— Стихи с молодостью проходят, — сказал отец.
— Но Ян пишет… — начала было Таня.
— Уже не для нас, — прошептала мать, но тут же улыбнулась и заговорила о другом.
Еничека уложили спать поздно. Таня заварила чай по-русски, а потом они до полуночи играли в войну, как это делалось в рождество с незапамятных времен. Родителям Яна казалось, что все беды от изменений, пусть даже в мелочах. Рождающие изменения от изменений и гибнут! «Так будет и в России, Еник!» — думали родители.
