Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс
— Это князь… — начал он.
— Его высочество кипрский князь Абара, — торопливо заговорил Ликон, — прибыл к нам, чтобы посетить сперва Истмийские игры, а потом твои Афины. И я устроил эту встречу для того, чтобы его с почётом приняли в твоём городе.
Афинянин вновь поглядел на чужеземца. Все чувства его твердили, что Ликон бесстыдно лжёт. Демарат не знал, почему он не возмущается этим обманом, хотя взгляд этого кипрского владыки пронзал афинянина насквозь, околдовывая, приковывая к месту, да и тяжёлая ладонь Ликона уже лежала на его плече. Тут рука незнакомца протянулась к Демарату.
— Я буду весьма рад посетить знатного афинянина в его собственном городе. Слухи о твоём красноречии и осмотрительности уже достигли Тира и Вавилона, — проговорил незнакомец, не отводя взгляда стальных с синим отливом глаз от лица оратора.
Он говорил по-гречески непринуждённо, хотя и с лёгким акцентом. Князь — а именно князем мог он быть среди людей, к какому бы народу ни принадлежал, — не стал задерживать свою ладонь, и рука Демарата почти непроизвольно ответила на рукопожатие. Оно оказалось крепким; потом, хотя Ликон явно экономил слова, неизвестный выпустил из своих пальцев ладонь Демарата, коротко и любезно поклонился и сразу же исчез за дверью.
На всю сцену ушло не больше времени, чем потребовалось бы, чтобы сосчитать до ста. Лязгнул засов. Демарат тупо поглядел на дверь, затем резко повернулся к Ликону:
— Твоё вино оказалось чересчур крепким. Ты околдовал меня. Что я наделал?! Клянусь Зевсом Олимпийским, я пожал руку персидскому соглядатаю.
— Князю кипрскому… или ты не расслышал меня?
— Пусть меня сожрёт Кербер, если этот человек хоть раз был на Кипре. Это брат Ксеркса. На Кипре нет столь светловолосых людей.
— Увидим, друг мой, увидим. «Мы старимся с каждым прожитым днём, но становимся при этом мудрее…» Кажется, так говорил ваш Солон?
Демарат с раздражением направился к двери:
— Но я знаю свой долг и донесу на тебя Леониду.
— Ты поклялся молчать.
— Хранить такую клятву куда преступнее, чем нарушить её.
Ликон пожал огромными плечами:
— Эвге! Собственно, клятве твоей я не очень верил. Но я доверяю рассказу Хирама о твоих закладах и ещё более его сведениям о том, где и как ты брал эти деньги.
Получив возможность ответить, Демарат сделал это дрогнувшим голосом — от возмущения или страха:
— Вижу, что меня здесь оскорбляют и унижают. Ну, ладно. Раз я выполняю свою клятву, по крайней мере, позволь пожелать доброй ночи и тебе, и этому «киприоту».
Ликон проводил его до двери:
— Откуда такой пыл? Завтра я окажу тебе услугу. Если Главкон выйдет на бой, я убью его.
— Неужели я должен благодарить убийцу своего друга?
— А если этот друг предал тебя?
— Что ты имеешь в виду?
Даже в неровном свете масляной лампы Демарат заметил злую ухмылку на лице спартанца.
— Конечно же, Гермиону.
— Молчи, именем подземных богов! Кто ты такой, циклоп, чтобы произносить её имя?
— Я не сержусь на тебя. И тем не менее завтра ты будешь благодарить меня. Пентатлон покажется тебе песенкой флейты перед представлением военной трагедии. А «киприота» ты увидишь в Афинах.
Демарат уже не слушал его. Он бежал из таверны в объятия милосердной ночи, под чёрный покров ветвей кипарисов. Голова его пылала. Сердце колотилось. Он оказался соучастником самой низкой измены. Долг перед другом, долг перед страной, давал он эту злосчастную клятву или нет, пели его к Леониду. Какой злой бог привёл его на эту встречу? Тем не менее он не станет разоблачать предателя. II не клятва удерживала его, а отупляющий страх… Оратор прекрасно знал, что именно скрывалось за намёками и угрозами Ликона. К тому же, что если вдруг Ликон выполнил свою похвальбу и действительно убьёт завтра Главкона?
Глава 4
В своём шатре у нижней оконечности длинного стадиона Главкон ожидал последнего вызова на состязание. Друзья только что распростились с ним: Кимон поцеловал, Фемистокл пожал руку, Демарат пожелал: «Зевс да сохранит тебя». Симонид поклялся, что уже подбирает размер для триумфальной оды. Доносившийся снаружи рёв свидетельствовал о том, что стадион наполнен до отказа. Тренеры атлета давали ему последние, самые необходимые советы:
— Спартанец, конечно же, выиграет метание диска, но не унывай. Во всём остальном ты превзойдёшь его.
— Опасайся Мерокла из Мантинеи. Он плут, и его сторонники обновляют свои заклады. Быть может, он задумал хитростью добиться победы. Смотри, чтобы он не обманул тебя в беге.
— И, метая копьё, целься пониже. Ты всегда пускаешь его слишком высоко.
Наставления — и эти и последующие — Главкон принимал с привычной улыбкой. Щёки его не багровели, сердце не трепетало. Через несколько часов его ожидала или вся слава, которая могла пасть на голову победившего в играх эллина, или столь же великий позор, которым не знакомые с благородством сограждане щедро наделяли проигравших. Тем не менее, обращаясь к словам нынешнего дня, «он знал себя и свои собственные возможности». После расставания с детством Главкону ещё не приходилось встречать великана, которого он не мог бы одолеть, или быстроногого Гермеса, которого нельзя было бы обогнать.
Он рассчитывал на победу — пусть даже её придётся вырывать у Ликона — и мыслями своими находился в совершенно иных краях.
«Афины… отец… жена! Вы будете гордиться мною», — вот что думал он в эти мгновения.
Молодой массажист что-то бурчал себе под нос, не одобряя пустоту, откровенно проглядывавшую во взгляде атлета. Тем не менее Пифей, старший из двух массажистов, уверенно шептал о том, что знает господина Главкона существенно дольше и уверен, что тому удастся добиться победы, лишь протянув за ней руку.
— Афина поможет, — наконец пробормотал младший из массажистов. — Я и сам поставил на него половину собственной мины.
Тут за шатром с обеих сторон раздались крики глашатаев:
— Аминта-фиванец, выходи!
— Ктесий из Эпидавра, выходи!
— Ликон-спартанец, выходи!
Главкон протянул вперёд обе руки. Двое тренеров схватились за его ладони.
— Пожелайте мне удачи и славы, добрые друзья! — воскликнул атлет.
— Да помогут тебе Афина и Посейдон! — в искреннем голосе Пифея промелькнула неожиданная хрипотца. Его любимому ученику предстояло серьёзнейшее испытание, и душа тренера была готова последовать за ним на арену.
— Главкон-афинянин, выходи!
Полог шатра раздвинулся. Навстречу афинянину ударили солнечные лучи. Главкон выступил на арену, покрытый лишь блестящим слоем масла. Следом за ним присоединились к атлетам Сколус из Фасоса и Мерокл из Мантинеи; после, каждый в сопровождении глашатая с миртовой ветвью в руке, все шестеро пошли по стадиону, чтобы предстать перед судьями.
Ощутив на себе утренний свет неба Эллады, Главкон Алкмеонид на мгновение ослеп и последовал за сопровождавшим его глашатаем, словно за поводырём. Постепенно, как из тумана, вокруг него начали проступать стадион, ряд за рядом, тысяча за тысячей облачённых в яркие одежды зрителей, море лиц и рук, колышущихся одежд. Появившиеся атлеты были встречены оглушительным рёвом — неровным и нестройным. Каждый город приветствовал собственного бойца и пытался перекричать остальных; загремели аплодисменты, советы, оскорбления.
Лаконцы, собравшиеся на левой стороне стадиона, встретили Главкона уничижительными выкриками: «Смазливая девчонка», «Напыщенный курёнок»! Однако находившиеся справа афиняне с лихвой возместили нанесённый его чести ущерб, громогласно обозвав Ликона адским псом Кербером. Бойцы уже приближались к судейской трибуне, и тут навстречу им направились двадцать флейтистов в сопровождении юношей, белые одежды их теребил ветерок. Юнцы ударяли в кимвалы и тамбурины, флейтисты выводили отрывистый и неровный дорийский марш. Гибкие тела мальчишек вторили своими движениями ритму, и ревущая толпа чуть притихла, восхищаясь их изяществом. Наконец и бойцы и флейтисты дошли до помоста, устроенного в середине арены. Старший из судей, симпатичный коринфянин, волосы которого были перехвачены золотой с пурпуром лентой, справа налево повёл перед собой жезлом из слоновой кости. Марш немедленно умолк, и все присутствующие как один человек вскочили на ноги. Флейты и медные тарелки равно были заглушены рёвом двадцати тысяч глоток — дорийских, беотийских, аттических, — хором запевших знакомый всей Греции гимн: пели в честь Посейдона Истмийского, божественного покровителя игр.
Звуки сделались громче, и голоса слились, словно бы в едином порыве свидетельствуя: все мы эллины, пусть из многих городов, но одна у нас отчизна, одни боги и одна надежда — защититься от варваров:
